Георгий Брянцев - По ту сторону фронта
«У этой слез, пожалуй, не выжмешь, — подумал Костров. — Совершенно другого склада характер».
— Вас не тяготит подпольная работа? — спросил он.
В глазах Ольги появился злой огонек, черные густые брови сошлись на переносице.
— Такой вопрос, товарищ, не знаю вашей фамилии, мне не надо бы задавать. Меня тяготит то, что по нашей земле ходят изверги и людоеды. Я говорила Дмитрию Карповичу и скажу всем вам, что могу выполнять более сложные задания… Я могу убивать врагов, а не только подслушивать их разговоры.
— Простите, товарищ Лях, — извинился Костров, — задавая вопрос, я не имел в виду обидеть вас.
Ольга улыбнулась и кивнула головой. Она была вспыльчива, но быстро отходила.
— А работать надо там, где поручат, — решительно заметил Крупин. — Мы вас сейчас примем в партию, а член партии обязан прежде всего быть образцом дисциплинированности.
— Я рассказываю, что у меня на душе, — возразила Ольга, — а делать буду то, что поручат.
Вслед за Ольгой Лях приняли в кандидаты партии слесаря-водопроводчика Марковского.
При этом вскрылись совершенно неожиданные обстоятельства. Марковский — сорокасемилетний мужчина, участник Гражданской войны, инвалид, — рассказывая о себе, мельком упомянул, что до мая сорок первого года он работал в котельной психиатрической больницы.
— Где, где? — спохватился Костров.
— В психиатрической больнице, — ответил удивленный Марковский. — А что?
— А почему ушел оттуда?
— С завхозом не поладил. Жулик. Заставлял фиктивные расписки и акты на невыполненные работы изготовлять. Я терпел, терпел, потом вижу, что от таких дел в тюрьму угодить можно, плюнул и ушел. Он себе на таких делах руку ловко набил — деньжонок наворовал, дом купил в городе и живет припеваючи.
— И сейчас живет?
— Конечно. Куда ему деваться!
— Как его фамилия?
— Скорняк, Ефим Станиславович. С Украины он, из западных областей. Как освободили их в тридцать девятом — к нам в город приехал. Такой ловкач…
— Чем же он теперь занимается? — продолжал выспрашивать Костров.
— Все там же работает, при больнице…
— А больница разве сейчас существует? — спросил Беляк.
Марковский задумался.
— Ведь и правда, — сказал он не совсем уверенно, — больницы-то нет. Но Скорняк там околачивается, это я точно знаю. Непонятно только, что он там делает.
— С кем Скорняк живет?
— У него полон дом. Плодовитый, чертяка. От первой жены-покойницы три дочки, да вот от второй, кажется, столько же. Потом еще теща…
— И все с ним живут?
— С ним.
— Ты знаешь его адрес?
— Как же не знать! Бывал несколько раз. Я с ним не ругался, а расстался по-мирному, по-хорошему.
— Ну-ка, поподробней расскажи о нем, — попросил Беляк. — Что он за человек?
Марковский хмыкнул.
— Да его и человеком-то назвать совестно. Шулеришка с трухлявой душонкой. За деньги на все пойдет. Ну и трус к тому же изрядный.
— Хорошо, — резюмировал Костров. — К Скорняку мы еще с вами вернемся. Я вас попрошу только уточнить, действительно ли он сейчас работает на территории больницы.
Марковский согласился разведать это, и его отпустили.
Полчаса спустя Костров и Снежко покинули подвал элеватора.
4
В сумерки начала мести пороша. Ветер, неровный, порывистый, крутился по лесу, налетал на молодые деревца, зло врывался в двери землянок, задувал дым в трубы, гнал поземку.
— Опять погода шалит, — пожаловался Зарубин.
Он сидел за столом, склонившись над картой.
Костров лежал на топчане, задумавшись. Он любил мысленно еще раз пережить события недавнего прошлого. Каждый новый день приносил новые события, и перед сном всегда было о чем вспомнить, над чем подумать. Много случалось радостного, много и тяжелого, но все казалось дорого и ни с чем не хотелось быстро расстаться. Взять хотя бы это трудное путешествие в прошлом году к партизанам Локоткова. Разве можно об этом забыть? Разве уйдут из памяти тревожные ночи, когда Костров, не зная дороги, руководствуясь только компасом и картой, шел по неизведанному пути? Было трудно, очень трудно одному в незнакомом лесу. Но зато какое чувство гордости и удовлетворения он испытал, добравшись наконец до лагеря соседнего партизанского отряда. Нет, все это незабываемо: ночные бои, дальние разведки, холод и голод, сомнения и радости, поездки в город, собрания под развалинами элеватора…
«Пройдут годы, — думал Костров, — окончится война, залечит родина раны, а память людей бережно сохранит все эти ушедшие в прошлое события и дни».
— Ты, кажется, скучаешь, Георгий Владимирович? — обратился Зарубин к начальнику разведки. — Видно, погода грусть навевает?
— Нет, — отозвался Костров. — Я просто думаю.
— О чем же, если не секрет?
— Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.
Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.
Костров продолжал:
— Ведь нас заставили воевать враги. Война не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко — людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?
— А ты? — прервал его Зарубин. — Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?
— Нет, безусловно, нет, — сознался Костров.
— То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами — защита социалистической родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…
В землянку влетел Пушкарев.
— Ну-ка, за мной, лодыри! — скомандовал он. — Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.
— Что за человек с большой буквы? — недоуменно спросил Зарубин.
Костров рассмеялся.
— Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, — упрекнул Пушкарев. — А помнишь, кто нашел в лесу парашют?
— А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?
— Он самый.
Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин Сурко.
— Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… — спросил он.
— Редькин, — подсказал Костров.
— Так вы идете или нет? — начиная сердиться, спросил Пушкарев. — Сурко сидит на передовой заставе.
— Идем, идем, — успокоил его командир бригады, надевая полушубок.
Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.
Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.
Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».
Зарубина беспокоило другое.
«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, — думал он. — Чем же тогда окончилась эта темная история? Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»
— Георгий Владимирович, — обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, — вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?
— Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.
— Совершенно верно, — отозвался Зарубин. — История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.
— Напрасно вы так думаете, — осторожно возразил Костров. — Я проводил проверку.
— Интересно! И что же она дала?
Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.
