Михаил Герасимов - Пробуждение
30 марта
Мы погрузились в вагоны и высадились на станции Старые Кони в районе Пинских болот. Сейчас стоим в деревне Локнице. Деревня большая, но жить в ней неудобно: хаты неважные, грязно, улицы — сплошное болото. По сведениям врачей, в деревне много венерических больных, и особенно среди женщин. Все это результат войны. Во всяком случае, сейчас мы приводим в порядок городок, расположенный в лесу, верстах в трех-четырех от Локницы. В деревне останутся только штаб полка да разные обслуживающие команды. Сегодня с удовольствием мылся в бане Земгорсоюза. Молодцы эти общественные организации. Баня прекрасная. Офицеры имеют возможность получить приличное белье взамен своего или отдать свое в стирку. Солдаты после мытья в бане, как правило, получают свежее белье.
Очень хорошее обслуживание и на питательных пунктах Земгорсоюза. Солдат поят чаем и кормят хорошим белым хлебом. Офицерам, кроме того, дают закуски и горячие блюда. Я приятно провел час на питательном пункте, обильно и вкусно закусил и выпил два стакана ароматного крепкого чая. Не будь этих общественных организаций — Земгорсоюза и Союза городов, армия во фронтовой полосе жилось бы из рук вон плохо. Она должна всегда с благодарностью вспоминать их.
4 апреля
Получил письмо от Голенцова. Он пишет, что все еще не залечил своих ран, вспоминал наш разговор в госпитале и еще раз высказывал надежду, что я буду вместе с трудовым народом в предстоящих событиях, которые, как он писал, «еще дальше сдвинут нашу жизнь, чем это произошло при падении царизма»!
Что за дальнейшие сдвиги? О чем думает Голенцов? Ну, будет у нас республика, как, например, во Франции, а что изменится? Водрузят новые вывески, и останутся старые дела, останутся хозяева и подчиненные, нищета и роскошь, безделье и непосильный труд. Интересно, какие сдвиги имеет в виду Голенцов? Жду его следующего письма. А от Бека так ничего и нет. Нет и вестей о Нине.
* * *Вторая моя встреча с Голиковым не состоялась: его откомандировали в распоряжение армейского комитета. Все, что он мне рекомендовал, я старался выполнить, но не во всем удачно. Не нашел я и ответов на ряд вопросов. Например, что нужно делать в настоящее время? Армия — ясное дело — шла по пути к полному падению дисциплины. Главный удар ей нанес приказ № 1 Петроградского Совета. Дело не в том, что отменены «благородия», «высокоблагородия» и «превосходительства». Во всех армиях мира, кроме турецкой, по всей вероятности, отлично обходятся без этих величаний, а между тем дисциплина в них крепкая, подчиненные беспрекословно выполняют приказания начальников, старшие остались старшими. А что у нас? Ничего определенного, прочного, обязательного. Прошло меньше двух месяцев, как отрекся от престола царь и у нас Временное правительство, а все основы, на которых держалась армия, или рухнули, или существуют только благодаря усилиям отдельных лиц. Возьмем такой пример. В нашей роте полный порядок, слово офицера и начальника — закон, случаев невыполнения приказаний нет. А почему все так? Я и мои офицеры твердо и смело требуем точного выполнения всего, что положено по уставу, не даем спуска никому. И люди подчиняются. А что происходит в роте у Линько, у большевика? Полная разболтанность. Если солдат соблаговолит пойти на занятия — идет, не захочет — не идет. Чуть что — у них митинг. На окопные работы отказались идти. Еле-еле обслуживают себя. Линько же, как добрый дядя, ни во что не вмешивается, в роте почти не бывает, все на разных заседаниях. А его рота — позор батальона и отрицательный пример для других.
Я говорил с ним, спрашивал, правильны ли его действия, ведь рота-то разлагается. В ответ Линько благодушно посмеивался:
— Ничего, брат! Потерпи. Все станет на свое место, даже в моей роте.
— А что это за место? Программа большевиков, что ли, требует, чтобы армия разлагалась? Зачем это нужно? Чтобы все у нас захватили немцы? Ведь и так про вас, большевиков, не совсем хорошо говорят!
— Не горячись и не пылай! Во-первых, заметь себе раз и навсегда — это моя к тебе просьба и совет — большевики хотят только блага для своей страны и армию не разлагают. А про них распускают клевету, на них льют грязь потому, что они делают именно то, что нужно для народа.
— Неужели народу нужно, чтобы армия превратилась в вооруженную толпу, которая может натворить черт знает чего? — продолжал недоумевать я.
— Во всяком случае, ни в какое наступление армия идти не должна и не пойдет, поверь мне. Довольно проливать кровь за Гучковых, Рябушинских да князей Львовых, а вместе с ними за французских, английских и прочих капиталистов. Народу, а значит и нам, не нужны ни Дарданеллы, ни война до победного конца. Народу нужен мир, нужно быть дома и работать на себя, а не гнить в окопах ради интересов буржуазии, капиталистов. Я, возможно, нескладно сказал тебе, но уверен, что верно. Вот и подумай, для чего тебе боеспособная армия?
— Нет, Линько! Ты меня не убедил. Я во многом не согласен с тобой. Ответь мне еще на один вопрос: что получится, если не мы, а немцы будут наступать, что мы тогда должны делать?
— Ясно, что: будем обороняться!
— Ты думаешь, твоя рота способна обороняться? Да она даже окопы не хочет делать, в которых ты собираешься обороняться. В чем-то просчитались вы, господа большевики!
Линько начинал сердиться, а вывести его из себя дело не легкое.
— Никаких просчетов нет. Я уже говорил тебе, подожди немного — и все прояснится. Ты думаешь, я могу ответить на все твои вопросы? Конечно нет. Еще раз говорю: не горячись и подожди.
— Ну хорошо, подожду. А то, что у меня рота в порядке, что мы ее держим в руках — это хорошо, по-твоему, или плохо?
— Отстань, брат, а то поссоримся. Я уже сказал тебе: подожди. Не на все твои вопросы я могу ответить.
15 апреля
Мне неожиданно дали отпуск. Я, конечно, согласился. До Брянска доехал сносно, хотя теперь в классных вагонах наряду с офицерами ехали и солдаты. В Брянске я хорошо пообедал, но узнал, что попасть в поезд очень трудно, обычно все вагоны не только переполнены, но просто забиты сверх всякой нормы. Вдвоем с знакомым поручиком Куликовым мы пошли на разведку. Выяснили, что в Брянске к киевскому поезду прицепят вагон второго класса и два вагона третьего. Нашли кондуктора, а потом и проводника. Оговорились с последним, и благодушный старик пустил нас в вагон, стоявший на запасном пути. Куликов предложил занять двухместное купе. Мы так и сделали. Заперлись. Я залез на верхнюю полку, и мы уснули. Проснулись от деликатного, но настойчивого стука в дверь. Куликов открыл. Морской офицер в чине подполковника попросил впустить его на минуту. Впустили. Моряк изложил свою просьбу. Он едет с женой. Жена беременна. Стоят в коридоре, так как даже сидеть на чемодане нельзя, они положены один на другой. Просит молодых офицеров потесниться. Будет очень благодарен.
Мы видели, что представительный, солидный морской подполковник расстроен, нервничает и ему тяжело просить двух юнцов. Мы переглянулись с Куликовым.
— Ну, что же, господин полковник[35]. Если вас с женой устроит одно нижнее место, пожалуйста. Коля! Лезь ко мне. Ляжем валетом. — Моряк рассыпался в благодарностях. Вошла его жена. Дверь снова заперли. А мы опять уснули. Проснулся я где-то недалеко от Москвы. Заглянул вниз: как там моряк с женой устроился? Боже мой! Что я увидел: две женщины лежали валетом на нижнем месте, четыре офицера, в том числе моряк, примостились сбоку от них, два офицера сидели на полу в ногах у сидящих на диване. Всего в двухместном купе — восемь человек. Моряк заметил, что я смотрю вниз, и встал.
— Зачем вы, господин полковник, впустили столько народу? — недовольно спросил я.
— Не мог! Вы посмотрели бы, что делается в коридоре! Дверь открыть невозможно.
— Как же быть? А я, знаете, должен выйти.
— Попробуйте!
Я слез кое-как с полки. С большим трудом удалось просунуться в дверь. Весь проход забит. Шагая через лежащих солдат и офицеров, я дошел до уборной. Там тоже сидело несколько солдат. Один спал, положив голову на унитаз. Я объяснил, в чем дело. Люди не ушли, так как уйти было некуда. Просто сжались и втиснули себя в стены. Разбуженный солдат снял голову с унитаза и открыл крышку:
— Ничего, поручик, валяй, не стесняйся!
Когда я начал протискиваться обратно, крышка легла на свое место, солдат снова положил на нее голову, остальные немного отодвинулись от стен.
Поезда переполнены, едут главным образом солдаты и офицеры. Железные дороги не справляются с перевозками. Это показывает, что с фронта офицеры и солдаты правдами и неправдами стремятся в тыл. Армия приходит в движение, не на врага на фронте, а для того, чтобы бросить ненавистный фронт, развязаться с войной, а там будь что будет. Родина, отечество, защита их от врага, Россия — все это превратилось для многих в отвлеченные понятия. Где же ты, офицерская честь, ради соблюдения которой люди кончали самоубийством? Где ты, честь мундира, заставлявшая до конца стоять перед врагом и удерживавшая от дурных проступков? Где ты, честь полка, и вы, боевые традиции? Где вы, преданность своему долгу, верность знамени? Все оставлено, все забыто, все отброшено, как ненужная мишура. Важна своя жизнь, пусть бесславная, опозоренная, презренная, но жизнь.
