Михаил Герасимов - Пробуждение
— Какие же нам указания, как вести себя с солдатами, сообщить ли об отречении царя и создании Временного правительства?
— Да. Приказано сообщить солдатам об отречении императора и сформировании Временного правительства. На днях войска будут приводиться к присяге.
— Что сказать солдатам, когда они спросят о том, из кого составлено Временное правительство, об отмене именований, отдания чести, о назывании их на «вы»?
— Будут даны дополнительные указания. Вы понимаете, что командир полка в затруднении? Ничего определенного ему из дивизии не сказали.
— А о революции в Петрограде и Москве говорить?
Мякинин мнется.
— Знаете, мне кажется, что об этом говорить, пожалуй, преждевременно.
— Но ведь солдаты все равно узнают и потом будут обвинять нас в том, что мы скрывали от них революцию и то, что им дала революция. А это, согласитесь, в настоящее время нам невыгодно, — пытался я объяснить Мякинину действительнее положение.
Тот снова мнется, неуверен в себе, расстроен и явно растерян.
— Право, не знаю. Как хотите. Если считаете необходимым, говорите на свою ответственность. Я точных указаний не получал и высказал вам лишь свое мнение.
Переговорил с офицерами. Пришли к единодушному заключению: нам нечего хитрить с солдатами — нужно сказать всю известную нам правду.
Весть об отречении царя и о революции в столице и Москве они приняли как-то равнодушно. Никто ни слова не промолвил в защиту отрекшегося царя. Борис Линько сказал даже, что убийство Распутина придворными аристократами говорило уже о том, что царский режим, самодержавие изжили себя. Не только простой народ, но и верхи, знать, поняли, что по-старому жить нельзя, только не сумели выразить это более определенно, так как, с одной стороны, понимали, что царизм прогнил насквозь, а с другой — боялись народа, революции, того, следовательно, что было неизбежно и теперь свершилось.
Я с удивлением слушал Линько. В его словах было развитие уже сказанного мне ранее Беком, Голенцовым. Значит, Линько — тоже революционер.
— Борис, — сказал я, — теперь нечего скрывать. Признайся: ты социалист, революционер?
— Ты почти угадал, — спокойно улыбаясь, ответил Линько, — да, я революционер, хотя и маленький и очень молодой и малознающий, только не социалист-революционер, а социал-демократ. Сейчас меня не спрашивайте об этом. На днях вам все объясню.
— Теперь, Борис, — попросил я, — ты все-таки выскажи свое мнение, как нам относиться к тому, что на станции Калинковичи матросы разоружали офицеров. Правильно ли это и согласуется ли с вашей программой. Ведь если подобное будет происходить в армии — конец дисциплине, армия развалится, наступит хаос. Перед нами же стоит враг. Он воспользуется этим.
Мои слова были поддержаны всеми офицерами. Линько помолчал.
— Я думаю, — сказал он после значительной паузы, — действия матросов — самоуправство. И неизвестно еще, что это за матросы. Но, по-моему, революция у нас гладко не пройдет, слишком сильно за войну народ возненавидел царизм и все связанное с ним. А наши золотые погоны тоже отождествляются с царизмом. Ты спрашиваешь, что делать? А ей-богу, не знаю. Но свое мнение сказать могу. Мне думается, нужно устранить по возможности все, что раздражает солдат, нужно быть с ними откровенными, ничего не скрывать, но твердо удерживать от всяких нарушений дисциплины.
— Все это хорошо, но как это сделать, как совместить откровенность и устранение всего, что раздражает солдат, с твердым удержанием их от нарушений дисциплины. Я просто теряюсь, — сказал я.
Конечно, мы ничего не сумели придумать, что могло бы дать нам уверенность в правильности каких-либо действий.
И вот я стоял перед двумястами пятьюдесятью людьми, они соблюдали строи, как и обычно, жадно ожидали от меня сообщения о событии, перевертывающем всю многовековую историю России и вносящем новое, неизвестное, но желанное.
Напряженные лица солдат говорили о том, что они знают если и не всё, то многое, и действительно скрывать от них что-либо нельзя ни под каким видом.
— Солдаты! — произнес я и невольно внутренне усмехнулся, вспомнив, что так начинал свою речь Наполеон в Египте, правда, при совершенно других обстоятельствах. — Солдаты! Царь Николай Второй понял, что в настоящих тяжелых условиях он не в силах как следует управлять нашим государством — Россией, и отрекся от престола за себя и за своего сына Алексея. — Я сделал паузу. Рота ответила единым могучим вздохом облегчения. — Теперь власть находится в руках Временного правительства, которое составлено из членов Государственной думы, а также из некоторых других известных лиц. — Опять пауза. В роте прокатился легкий гул.
Коротко рассказав о том, что теперь офицеры и унтер-офицеры будут называть солдат на «вы», «благородие» и прочее отменяется, а честь нужно отдавать только находясь на службе, я так закончил свою речь:.
— В Петрограде и Москве происходит революция. В чем она выражается, я не знаю. Думаю, что на днях у нас будут более полные сведения и получим газеты. Я надеюсь, вы сохраните спокойствие и порядок. Ведь несмотря ни на что, мы не можем забывать, что перед нами стоит сильный враг — немецкая армия, которую ее правительство, состоящее из банкиров, помещиков и фабрикантов, послало завоевывать нашу землю. Я уже говорил вам об этом раньше. А сейчас — всё! Взводные! Развести роту по квартирам.
* * *События развивались с предельной быстротой. Из газет все узнали о приказе № 1 Петроградского Совета. А мы уже ввели его в действие. Начались выборы в батальонный, полковой и дивизионный комитеты. От офицеров и солдат выбирали отдельно. Меня выбрали в батальонный и полковой комитеты. Что нам делать в батальонном комитете, мы не знали и к работе не приступали. В то же время жизнь шла своим чередом: ежедневно, как и раньше, проводились занятия, назначались люди на работы. Разница с прежним была лишь в том, что солдаты теперь сами выбрали артельщика и кашеваров вместо назначенных, а также комиссию по контролю за хозяйством. Мой денщик рассказал мне некоторые новости. Во-первых — это главное, что солдаты недовольны командиром батальона штабс-капитаном Мякининым за его недоступность, высокомерие и за то, что когда он командовал сотней, то бил солдат и относился к ним как будто они не люди, а какие-то бессловесные животные. Теперь ему дали кличку «старорежимник». Это навело меня на печальные размышления: ведь я требователен и спуску никому не давал, будь то унтер-офицер или рядовой. Попытался прощупать обстановку через денщика:
— Ну да ведь все мы дисциплины требовали и под ружье ставили. И я в том числе. Про меня тоже небось говорят, что я старорежимник. А? Как там в роте-то, Валюк?
— Никак нет! Про вас тоже говорили, да другое. Строг, говорят, но справедлив. Даром солдата не обидит, — с готовностью сообщил Валюк.
У меня отлегло, как говорится, от сердца. Вот, значит, как рассуждают солдаты: строгость не осуждают, скорее ценят, лишь была бы справедливость.
Второе заключалось в том, как рассказал Валюк, что хозяйственная комиссия строго учитывала артельщика и кашевара. «Теперь подпрапорщик уж не поест котлет за наш счет», — заключил довольный Валюк. Ужали, значит, и фельдфебеля! Это неплохо!
9 марта
Мы узнали, что военный и морской министр Гучков по постановлению Временного правительства отменил приказ № 1 Петроградского Совета. Увы! Опоздал. Легче повернуть Волгу вспять, чем отобрать назад у солдат то, что им дала революция. Поэтому отмена приказа № 1 явилась формальным актом и никак не могла быть проведена в жизнь. С этой отменой попросту никто не хотел считаться, разве что кадровые офицеры да лица вроде Мякинина.
Все осталось по-прежнему. Временное правительство доказало свое бессилие и свою непопулярность среди народа, одетого в военное обмундирование, — среди солдат и большинства офицеров военного времени.
Объявленное 11 марта обращение Временного правительства к армии вызвало бурю негодования[33]. Это еще раз подтвердило, что пути Временного правительства и народа расходятся в диаметрально противоположных направлениях и нет ни сил, ни средств, чтобы сделать их сходящимися: они могут сойтись лишь как две противоборствующие стороны.
12 марта
Сегодня у меня и ряда других офицеров праздник — производство в следующий чин. Хотя я произведен в поручики с опозданием на семь месяцев и еще в феврале выслужил на штабс-капитана, но все же, говоря правду, я получил некоторое удовлетворение. Произведен в поручики также Линько. Нас вызывали в штаб полка. Командир полка поздравил нас, а мы кстати приобрели новые погоны.
В связи с производством хозяин офицерского собрания прислал нам целый ящик вина — двадцать бутылок, а также разные закуски, шоколад, конфеты. Пять бутылок мы подарили фельдфебелю и взводным, две послала командиру батальона, а остальные распили нашей дружной компанией. Я не знаток в винах, но мне казалось, что все присланное нам вино превосходно, его приятно было пить, посматривая через стакан на свет и наблюдая игру светлых и темных коричневого и красного цветов. Оно не пьянило, а веселило, согревало, возбуждало хорошее настроение. Мы жалели, что его так мало. Меня и Линько Мякинин пригласил к себе. Его жена, довольно милая, но какая-то худосочная женщина, помогла хорошо провести время. Кроме нас присутствовал командир шестой роты поручик Подземельников. Не любил я его за грубость, высокомерие с младшими, раболепие перед старшими и высшими. Это он вместе с Мякининым, когда оба сами были еще прапорщиками, но командовали ротами, кричал на младших офицеров: «Встаньте, прапорщик, когда с вами разговаривает командир роты!» Если Мякинин был сыном крупного банковского воротилы и состоял членом яхт-клуба, то Подземельников был сыном богатого торговца. Его лошадь считалась одной из лучших в полку. Но его, как и Мякинина, солдаты не любили, если не сказать больше.
