Андрей Дугинец - Стоход
Другая — узкая, каменистая дорога борьбы за всех. Там про себя забывай. Там живет человек не ради ковалка хлеба для своего пуза, а ради всего народа.
А по третьему, широкому шляху бредут целым табуном, бредут «куда кривая вывезет».
Нарисовал он и спрашивает:
— По какой дороге пошел бы ты, Багно?
А что я ему мог ответить? Пойду себе, как батько мой когда-то шел, за ковалком хлеба. Такая наша мужицкая доля.
— Дедушка, а где тот человек? — спросил Гриша, глядя в затуманившиеся от грустного воспоминания глаза старика.
— Заморил его царь в тюрьме.
— Так и вас заморил бы, если б пошли по той дороге!
— Э-э-э! Ничего ты, вижу, не понял, — вздохнул Конон Захарович. — Василя замучили, зато про него песня поется. Хорошая песня! Так прямо и начинается:
Замучен тяжелой неволей,Ты славною смертью почил.
Видишь? Почил славною смертью, — подчеркнул дед. — Слова я уже перезабыл. А только ж знаю, что песня та как есть про него сложена. Вот оно как… — Дед помолчал, улыбаясь какой-то, видно самой сокровенной, своей мечте, и продолжал уже тише и ласковее: — Я вот лежу в палате, слушаю радио и думаю: а скоро вот так же люди будут слушать музыку моего внука…
Долго сидели молча. Собравшись уходить в палату, дед Конон еще раз повторил:
— Обдумай все как следует. Со всех сторон обмозгуй да так и прямуй своей дорогой. Только своей!
Из больницы Гриша направился прямо к речке, чтобы по протокам плыть в графское озеро. Жил он теперь, как и все трактористы, в общежитии МТС, в бывшем графском паласе. Но последнюю неделю ночевал у Антона Миссюры. Узнав, что идет второй экскаватор, Гриша прилип к Миссюре и все свое будущее связывал с ним больше, чем с музыкой.
Он уже стоял в лодке, когда к речке подбежала Олеся.
— Тебе письмо! — размахивая голубым конвертом, сказала Олеся и прыгнула в лодку.
Гриша схватил конверт, нетерпеливо разорвал его и вскрикнул:
— Приняли! Олеся, приняли в музыкальное училище!
— Давай покатаемся, — словно не замечая радости друга, предложила Олеся. — И я поплыву с тобой на графское озеро. Я хочу увидеть дом, в котором жила…
Гриша охотно согласился и направил лодку по узкой протоке в противоположную сторону от села. Плыли почти молча. Олеся была грустна, смотрела то на воду, то на берег, словно прятала взгляд.
— Леся, ты чего такая невеселая? — спросил наконец Гриша.
Олеся еще ниже опустила голову. Под черными длинными ресницами сверкнули слезы.
— Олеся, что с тобой? — обняв ее, спросил Гриша. — Ты не рада, что я еду учиться?
— Я ра-ра-да… — заплакала девушка. — Только ты выучишься и забудешь меня.
Гриша поцеловал ее в мокрую от слез щеку. Олеся не противилась, а, прильнув головой к его плечу, заплакала еще горше.
— Так всегда бывает. Ученые… с неучеными не… не знаются.
— Но ведь ты тоже собираешься учиться…
Олеся махнула рукой:
— Уже не хочу на врача. Теперь хочу агрономом.
— Но ты ж уже подружилась с медициной.
— То так вышло. Случайно… Теперь вижу, долго не вытерплю. Тяжко смотреть на больных. Я в детстве насмотрелась на больную маму. Да еще и теперь… В поле бы…
— Ну что ж… Учись пока в вечерней школе. А потом поедешь в город. Там встретимся.
— Нужна я тебе буду в городе! Там не такие найдутся…
Плыли уже больше часа. Но Олеся никак не могла успокоиться. Гриша никогда не думал, что письмо, которого он ждал с таким нетерпением, может причинить ей столько горя.
Вдоволь наплакавшись, Олеся достала платочек из рукава платьица, вытерла глаза и сказала тоном, не допускающим возражений:
— Поедешь завтра на рассвете. Александр Федорович едет поступать в институт и тебя отвезет. А сегодня всю ночь будешь играть мне на скрипке. Когда выучишься, будешь играть всем людям. А эту ночь играй мне, только мне!
Гриша грустно усмехнулся.
— Чудачка ты, даже когда я буду далеко от тебя, играть буду только тебе. Одной тебе! Я читал в книжке, что у всех музыкантов была любимая и они всю жизнь играли только для нее.
— А я у тебя любимая?
Крепко зажмурив глаза, Гриша кивнул утвердительно.
Вечером курсанты и работники МТС собрались на берегу озера под старой косматой березой. Всем хотелось в последний раз послушать своего музыканта.
Из-за елей, дружной хмурой ратью окруживших озеро, взошла горячая, чуть ущербленная луна. Черный лес сразу же отступил от берегов. И по воде побежала золотая дорожка. В самом конце ее едва заметной точкой чернела лодка. Оттуда вместе с тихим плеском волн доносились чуть слышные всхлипывания скрипки.
Луна медленно и величаво плыла по светлому звездному небу. И по мере того как она поднималась над озером, жалоба тоскующей скрипки все нарастала и нарастала… На берегу перестали шептаться. Прижавшись друг к другу, девушки молча смотрели на озеро, с которого тянуло чуть заметным прохладным ветерком. Ветерок этот тихо шевелил тяжелые косы берез. А скрипка то умолкала, словно переводила дыхание, то снова рыдала, как подстреленный, отбившийся от стаи журавль.
Мелкие, зыбкие волны с шелестом выбегали на песчаный берег, бросали к ногам девушек жалобные звуки и возвращались назад, чтобы принести что-то новое, еще более грустное…
Луна уже стояла над самой серединой озера. Ветер не спеша гнал по золотой дорожке стайки серебряных рыбок.
Музыки почти не было слышно. Теперь по озеру плавно, задумчиво разливался тоскующий голос Олеси:
Плыви, мий виночку,Шукай мою долю…
Девушки, сидевшие на берегу, догадывались, что лодка подплыла к ручью, вытекающему из озера, и Олеся пустила на воду венок. Пустила и смотрит, быстро ли поплывет ее венок, к какому берегу прибьет его вода или закружит на одном месте и навеки поглотит в загадочной черной пучине. Не дай бог никому такой доли! Век останешься одинокой.
В полночь девушки неохотно пошли спать. И даже в постели долго прислушивались к песне о поисках доли и счастья, о проводах милого в путь.
Счастлива молодость, полная не только веселья и смеха, но и тихой грусти, и тоски, и печали, и слез…
* * *Гриша и Олеся вышли на берег, когда луна потускнела и начала неохотно спускаться с неба. Вздрогнув от прохладного ветерка, Олеся прижалась к другу, и он обнял ее обеими руками, стараясь согреть своим теплом. Так они молча шли по темной березовой аллее. Когда аллея круто повернула к дому, чуть белеющему в сосновом лесу, Гриша свернул влево по тропинке.
— Пройдем еще по берегу, — прошептал он.
— Идем, идем. Хоть до утра…
И опять замолчали…
Озеро дремало. Густой сизый туман исподволь закутывал его со всех сторон, как мать своего единственного младенца.
Миновали большой деревянный дом Крысолова, окруженный кудлатыми березами, похожими на ведьм, собравшихся купаться. Ведьмы разделись донага. Распустили зеленые косы. А в воду — боятся. И вот столпились вокруг дома, ожидают, когда затопится печь, чтобы погреться дымом из высокой черной трубы. В доме Крысолова темно и тихо. Собаки во дворе хозяин не держит. А охотничьих на ночь из дому не выпускает.
За домом, вдоль берега, деревья становились все гуще и гуще. Среди сосен все чаще попадались угрюмые старые ели. Где-то тут расставлены клетки ондатр, которых Крысолов разводит теперь уже не для забавы панам, а для государства.
Умеет же устраиваться человек: при любой власти ему живется легко и сытно.
Олеся и Гриша потеряли дорожку и шли по мягкой волглой траве.
— Тут страшно, — прошептала Олеся.
Гриша остановился, прижал ее к груди и поцеловал. От этого поцелуя Олеся почувствовала слабость в ногах. Дышала часто, порывисто…
— Сядем, Олеся. Сядем, — уговаривал Гриша, сам не зная зачем.
— Не здесь. Не здесь. Нас увидят, — опускаясь на траву и стараясь не отрываться от его губ, ответила Олеся. — На поляну. На нашу поляну.
Но идти куда-то они были уже не в силах. Опустились на густую траву… Гриша вдруг насторожился, ладонью прикрыл горячие, что-то бессвязно шепчущие губы Олеси.
Где-то совсем рядом ему почудился торопливый говор. Он прислушался. Говор не повторялся. Только угрюмо и вроде бы даже насмешливо шептались лохматые березы, да где-то очень далеко на весь лес хохотала сова… Но вдруг насторожилась и Олеся. Оба стали всматриваться в темноту.
Метрах в пяти, среди прибрежных лоз, возле лодки стояли двое. Один высокий, другой ему по плечо, щуплый и сутуловатый.
— Что вы, ей-бо! И чего мне бояться. Я поплыву прямо на островок! Вот так прямехонько и поплыву, — говорил тот, что пониже ростом. — Чего ж тут бояться. Теперь нам бояться совсем нечего.
Второй, наверное, что-то возразил, потому что сутулый махнул рукой и уже громко сказал:
