Андрей Дугинец - Стоход

Стоход

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Морочна стоит в самой глуши Полесья, между Припятью и ее ленивым притоком Стоходом. Это большое старое село с кривыми деревянными постройками, подпирающими одна другую, с огромными гнездами аистов на крышах и скрипучими колодезными журавлями на середине узкой единственной улицы. Черные от дождей да вечных болотных туманов дранковые крыши хат и сараев почти слились в одну, и аисты царственно расхаживают по ним из конца в конец села. Ни садика, ни палисадничка. На все село красуется одна-единственная груша с засохшей макушкой. Зато чуть ли не перед каждым двором зловеще, как виселица, чернеет высокий деревянный крест, увешанный любовно вышитыми рушниками да передниками. Это жертва неумолимому и скупому на милости богу.

Бедно и тесно живут морочане. Да что же делать? Вся земля здесь принадлежит ясновельможному графу Жестовскому, почетному члену польского сейма. С одной стороны к селу вплотную подступил дремучий графский бор, из которого, как одинокие волки, выглядывают матерые дома хуторян. А с трех сторон огромными черными клешнями обхватили Морочну другие владения пана — Пинские болота. На сотни километров простираются непролазные топи, усеянные мелкими, поросшими лозою островками. И никто из морочан толком не знает, что же там, в середине болот. Только страшные россказни ходят в народе про те места. Где-то в камышах есть остров, на котором в давние времена стояла высокая белокаменная церковь. Да однажды, в ночь на Ивана Купала, эта церковь ушла под землю. И теперь только самые богомольные старики слышат глухой подземный звон ее двенадцати колоколов… А в другом месте, куда ни на лодке, ни пешком не проберешься, есть большое высохшее озеро. На дне его пасутся теперь уже одичавшие кони запорожских казаков, тех самых «лыцарей» Богдана Хмельницкого, что изгнали когда-то польских магнатов с Украины. Говорят, будто кто-то из косарей слышал грозное ржание заждавшихся скакунов, кто-то видел седого запорожца, летевшего над болотом на белом крылатом жеребце. А в позапрошлом, тридцать шестом году, когда по всей Польше прокатилась буря забастовок и восстаний, среди морочан нашлись молодцы, такие отчаюги, как Антон Миссюра, что пытались добраться до этого таинственного озера. Да куда там!..

Но самое страшное рассказывают об островке, расположенном среди непроходимой трясины, издавна прозванной Чертовой дрягвой. Старые люди твердо верят, что на том островке, среди гущи лозняка и камыша, живет сам черт, хозяин болот. Говорят, что однажды апрельской ночью, в самый разлив, отец нынешнего пана, Казимир, пробрался туда на лодке и один на один всю ночь разговаривал с нечистым. То, что старый пан туда плавал, — сущая правда. Видел это и дед Сибиряк, а уж он-то никогда не врет. А вот о чем помещик беседовал о дьяволом, никто не знал целую неделю. Но потом все выяснилось. Даже детям стало понятно, о чем торговался пан с чертом. Управляющий на сходке показал бумаги с печатями и желтыми дьявольскими подписями. По этим бумагам все окрестные болота переходили в собственность пана Жестовского, и за каждый клочок сенокоса или пахотной земли на болоте теперь надо было платить пану или отрабатывать. И еще было написано в тех бумагах, что теперь пана Казимира Жестовского следует величать ясным паном да еще и графом.

Через год после этого события многие мужики стали должниками ясного пана. А со временем долги, как болотная трясина, засосали все село. Бедняки понимали, что скоро они совсем разорятся, вымрут как мухи, но боялись даже втихомолку сказать недоброе слово про пана, продавшего душу нечистому.

Только один человек в селе жил постоянной мечтой выбраться из цепкой панской трясины. Это дед Сибиряк, который пешком пришел из Порт-Артура в Морочну и видел столько, что уже не верил ни в бога, ни в черта. С ним даже панский приказчик не вступал в пререкания, потому что хорошо изучил его крутой нрав. А лесничий навсегда зарекся встречаться с дедом один на один, после того как они столкнулись на порубке леса. Правда, никто так и не узнал, что же произошло на лесной делянке. Но графский лесничий остался без пальцев на правой руке, а дед отсидел два года в пинской тюрьме и три месяца в Березе Картузской.

Непокорный он, этот Сибиряк!

Впрочем, какой он сибиряк? Коренной морочанин. Даже фамилия самая местная — Багно[1], Конон Захарович Багно. А Сибиряком его прозвали за то, что, возвратившись из далеких странствий, он дни и ночи рассказывал о сибирских просторах, о плодородной сибирской земле, о богатой охоте в дремучей тайге.

Несколько раз Сибиряк порывался перекочевать на эти вольные земли. Но помещик понимал, что за бывалым мужиком потянутся и другие, и каждый раз ловко его останавливал. А потом Сибиряк незаметно для самого себя тоже залез к пану в долги, постарел, согнулся, присмирел.

А уж после революции, когда Пинщина, как большая краюха от каравая, была отрезана от России, дед потерял всякую надежду на переселение в Сибирь и стал мечтать только о том, как бы выкарабкаться из долгов да приобрести клочок земли. День и ночь сидит он с внуком под грушей и плетет корзинки для продажи. Да плохо идут они: много появилось на базаре этого товару.

Да, потерял дед надежду на переселение. Совсем потерял. И теперь уже разве только после чарки жгучего самогона в седой голове его просыпаются прежние удалые думы…

— На шарварок! На шарварок![2] — точно рев сорвавшегося с цепи панского бугая, раздался на улице зычный голос графского десятника.

— Дедушка, неужели и нас погонят на шарварок?

Дед воткнул в колоду шило, бросил лозу, из которой начинал плести новую корзинку, и, приставив к уху черную шершавую ладонь, прислушался. То там, то тут раздавался отчаянный скрип ворот. Голос десятника ближе, громче, властнее, и от него все разбегаются, все запирают ворота.

— На шарварок! На шарварок!

— Дедушка, а если долг потребуют? Все равно не пойдем на шарварок? Правда?

— А ты не гадай. Делай свое, — сердито, будто бы во всем виноват внук, ответил дед Конон и вновь принялся за работу. — Вон мать идет…

С огорода, широко размахивая левой рукой, а правой держа в подоле ботву, почти бежала бледная перепуганная мать Гриши, Оляна Кононовна. Следом за ней, смешно взмахивая голыми крылышками, ковылял желтый, еще не оперившийся утенок.

— Мимо прошел этот горлан? — бросив ботву в хлев, где визжал поросенок, скороговоркой спросила она отца и тут же набросилась на Гришу: — Опять с книжкой! Опять! А корзинку только начал! Тут поспешать надо, пока на шарварок не выгнали, а он в книжку уставился! Не читаньем же твоим будем расплачиваться с паном за землю! Сколько раз говорила тебе!

— И чего привязалась! — покосился старик на дочь. — Он сегодня уже за восьмую взялся. Меня обогнал.

Оляна недоверчиво посмотрела под стреху сарая, где висели новые корзинки:

— Да я ж не заметила. Ну, то и хорошо. Помогай, сынок, помогай. Наскребем деньжат, так хоть на тот год выберемся из долгов.

Она опять ушла на огород, одной рукой поправляя платок, а другой помахивая бегущему следом утенку.

— Цивь, цивь, цивь! — звонко попискивал утенок.

— Вуть, вуть, вуть! — звала его хозяйка.

И со стороны казалось, что они прекрасно понимают друг друга.

Гриша всегда удивлялся, как быстро мать приручает животных. Когда была корова, постоянно разговаривала с ней: пока подоит, расскажет все свои обиды. И Чернушка всегда стояла тихо, даже переставала гонять жвачку, словно и на самом деле старалась не пропустить ни одного слова. А когда секвестратор[3] увел корову за долги, мать перенесла свою любовь на телочку. За лето они так сдружились, что телочка не отставала от хозяйки ни на шаг. И в огород, и в поле, и к соседям — всюду ходила за нею. Забрали на панский двор телочку — мать приручила приблудного утенка.

Гриша вздохнул: трудно ей без отца, скучно, вот и привыкает ко всякой живности. По-стариковски покачав головой, он снова принялся за свое дело. Взялся и за чтение. Он делал это без ущерба работе. Раскрыл книжку на ящичке с кострикой, подвешенном под окном для предохранения хаты от сырости. Глаза бегают по строчкам книжки, а руки плетут корзинку. Лишь изредка глянет: ладно ли идет дело — и снова в книжку. Не может оторваться — так интересно рассказывается в ней про мальчика Янко, который всю жизнь мечтал о скрипке, а когда прикоснулся к ней, его убили.

С самого рассвета сидит Гриша с дедом под огромной дикой грушей, которая одной ветвью закрывает всю хату и двор, а двумя другими достает чуть не до середины улицы. Ровный и широкий, как стол, пень когда-то спиленного отростка груши — любимое место деда и внука.