Андрей Дугинец - Стоход
Дед молча придержал внука, мол, теперь там ничем не поможешь.
По середине узкой, глубоко выбитой и, как овчарник, унавоженной улицы медленно шел секвестратор, пан Суета. Под мышкой он держал огромную книгу актов, прозванную морочанами «черной магией». Смотрел он прямо перед собой. Старательно обходил большие лепехи свежего коровьего помета, которыми, как лесная поляна грибами, всегда украшена улица Морочны. Несмотря на жаркий день, пан Суета был в своем обычном одеянии — в длинном, как старая риза, пепельно-желтом плаще, свободно накинутом на плечи, в приплюснутой, как сковородка, серой шляпе с широкими полями, обвислыми, словно вывихнутые крылья птицы. Да и весь он показался Грише похожим на старого облинявшего коршуна. На короткой, узловатой веревке секвестратор тащил рябую костлявую коровенку.
Марфа Козолупиха, ухватившись за маленькие опущенные рога и повиснув на шее своей кормилицы, рыдала, как по покойнику. За матерью на кривых тонких ножках ковылял голый, облепленный мухами пузатый малыш. Он орал благим матом и все пытался уцепиться за подол серой домотканой юбки матери. Три девочки, одна другой меньше, бегали вокруг коровы, хватались за ее впалые ребристые бока и громко плакали, спотыкаясь и падая через рытвины и кучи помета.
Лишь Санько шел молча, сторонкой, заложив руки в карманы и низко опустив порыжевшую от солнца косматую голову. Следом за ним вздымались клубочки коричневой пыли. Санько вечно взметал штанами пыль. Не потому, что быстро ходил, а просто штаны на нем были непомерно длинными: он всегда донашивал то, что давали его матери добрые люди. Правда, иногда Санько находил время засучить свои обтрепанные штаны и не поднимал дорожной пыли. Но таких отрадных минут на долю этого хлопца досталось немного… Сейчас Санько руками, глубоко засунутыми в карманы, старался как можно выше подтянуть штаны, чтобы они не пылили. Но Гриша знал, что друг его страдает не меньше, чем мать и сестры. Только он крепче характером и слез не любит.
Со всех дворов выходили люди и присоединялись к этому шествию, похожему на похоронную процессию. И теперь уже плакали не только Козолупиха с детьми, а все, кто шел за ними. Над Морочной, как завывание ветра в осеннюю непогоду, нарастал тяжелый надрывный стон.
— Смотри, внучок, — непривычно ласково сказал дед. — Смотри да запоминай…
* * *Шел Гриша очень быстро. И все же отставал от деда. Широко размахивая перед собой левой рукой и наклонив голову вправо, тот привычно и легко отмеривал ровные широкие шаги. Грише то и дело приходилось догонять его бегом. И не удивительно: мало кто даже из взрослых мог не отстать от этого скорохода. Дед Конон ходил только быстро и терпеть не мог, когда человек тащился вразвалку: считал, что медленная ходьба развивает лень и сонливость.
Миновали голое ржавое болото, на котором ничего не растет и даже лягушки не квакают. По гати, сплетенной из лозы, прошли качающуюся зеленую трясину, еще на памяти Гриши бывшую заливом реки. А дед не проронил ни слова. Наконец перед ними открылась справа на высоком клину уже созревающая панская пшеница, а слева — бескрайняя Чертова дрягва.
Стоход — самая ленивая река Полесья.
Тихие, никогда не спешащие воды ее рождаются в дебрях сырых, угрюмых лесов, в глухомани лозняков да ольшаников и сходятся чуть приметными извилистыми ручейками. И малые, и большие притоки Стоход принимает молча, безучастно, как должное, как что-то обыденное и давным-давно знакомое. Ни говорка, ни всплеска, ни даже тихого плавного шелеста, обычного при слиянии двух потоков.
Обросшая высокими непролазными камышами да седыми косматыми лозами, речка будто вечно дремлет. Но кажется, что и сквозь дрему она к чему-то прислушивается, чего-то ждет, на что-то надеется…
В лесу она еще кое-как держится русла. А среди болот распадается на множество мелких рукавов, которые часто обрываются и образуют старицы и мелкие озера. Вода в них затягивается тиной, зарастает ряской. Со временем на поверхности, как налет плесени, появляется сочно-зеленый травяной покров, под которым из гниющих корней нарастает торф. Через год слой торфа становится таким плотным, что птицы ходят по нему свободно, как по обычному лугу.
Так образовалась и Чертова дрягва — болото, к которому подходили сейчас дед и внук.
Чертова дрягва лишь издали казалась огромным заплесневевшим озером, на самой середине которого мрел вечно окутанный дымкой маленький островок, тот самый грудок[6], на котором ясный пан сторговался с чертом. Но чем ближе подходили, тем больше Чертова дрягва напоминала обыкновенный заливной луг. Кажись, если б трава росла здесь повыше, можно было бы накосить не меньше сотни стогов хорошего, сочного сена.
Приманчиво это зеленое раздолье! Да коварна его красота: только аист может спокойно стоять на зыбком зеленом ковре, которым сверху прикрыта гнилая, хлюпкая трясина.
Заметив аиста на Чертовой дрягве, дед Конон сердито проворчал:
— Столько земли для прогулок у этой вонючей птицы, а человеку лопаты некуда воткнуть!..
Тощий, облинявший аист одиноко, как старый отшельник, брел по самой середине трясины. Вышагивал он важно, надменно. Время от времени останавливался. Всматривался во что-то под ногами. И нехотя, будто делал кому-то великое одолжение, запускал в болото свой полуметровый клюв. Поймав лягушонка, поднимал голову вверх и, щелкая клювом, отправлял добычу в свою ненасытную утробу. Долго стоял с высоко поднятой головой. На людей, проходящих по берегу болота, он смотрел с таким высокомерием, как ясновельможный пан на грязных лапотников, посмевших переступить порог его чистых светлых покоев.
Гриша встревожился не на шутку. Куда это ведет его дед? Но спрашивать нельзя. Не любит старый, чтоб спрашивали, куда и зачем он идет. Часто бывает, забежит в хату, буркнет: «Оляна, собери еды в торбу». Или: «Собирайся, Оляна. Да и ты…» — и, не называя имени, кивнет Грише. А куда, зачем? И не пытайся спрашивать. Разве только сам догадаешься…
Но вот сейчас попробуй догадаться, что он задумал. Зачем ему топор и лопаты?
Возле небольшой заболоченной низинки дед неожиданно остановился. Воткнул лопату в землю и громко, будто с кем-то споря, сказал:
— Вот этот ковалок, от лозы до ольшинки, за сто злотых купил я у пана… — И, понизив голос до шепота, он обратился уже к Грише: — Твоя мать была еще такой, как ты сейчас. Думалось, будет ей приданое. Тогда эта земля хорошо рожала. В четырнадцатом году тут было жито, как камыш. А колос…
— Так почему ж вы бросили ее? — спросил Гриша.
— Э-э… думаешь, по доброй воле? Не сами бросили. В гражданскую войну меня ж не было дома. Тут и получилось болото. Ну да теперь мы эту землю отнимем. Не хочется мне, чтоб и ты весь век маялся без земли!
— А как мы ее отнимем? — спросил Гриша, все еще не понимая и побаиваясь замысла деда.
— У болота отнять — не то что у пана… Спустим воду вон в ту речушку, и все.
— Правда! — обрадовался Гриша. — Речка намного ниже, вода туда так и зажурчит. А почему не сделали этого раньше?
— Раньше? — дед печально покачал головой. Глаза его стали еще суровее и угрюмее. — Раньше! Будто не понимаешь, что пан не дозволит проводить канаву через его болото…
— А чем ему помешает такая канавка? Это болото ни на что ж не годится.
— Э-э, зеленый ты, а еще книжки читаешь… Видно, не те книжки тебе попадаются, — присматриваясь, откуда бы начать канаву, говорил дед. — Дело ж не в том, годится эта земля пану или нет. Не может он дозволить, невыгодно ясновельможному, чтобы у нас была своя земля… Разреши он осушать болота, каждый ухватится за это дело. И через десять лет вокруг Морочны такие хлеба поднимутся!.. А пану это ни к чему. Сенокосы на болотах дают ему прибыли в десять раз больше, чем самая лучшая пахотная земля.
Закусив полную бледную губу и нахмурив широкие черные брови, Гриша смотрел на дальний сосновый лес, куда, как в синюю речку, спускалось усталое хмурое солнце. Не впервые за свои четырнадцать лет он задумывался над словами, услышанными от взрослых. Лицо его сейчас было бледнее обычного, а всегда приподнятый круглый подбородок вздернут еще выше. Худую и тонкую шею он вытянул так, будто старался заглянуть в лес, чтобы увидеть, где же там прячется солнце.
— Ну что ж, стражник уже в кабаке сидит, а больше нам некого бояться, — сказал дед, озираясь. — Начнем вон от той канавки. Отец твой правильно начинал.
— Разве и он начинал?
— Так за это ж и угодил в картузскую тюрьму!
— А все говорят, за политику, — разочарованно протянул Гриша. — Ребята мне даже завидуют…
— Так это ж и есть политика. А как же! Э-э, хлопче, вся на свете политика крутится вокруг этого несчастного ковалка земли. — Дед воткнул топор в кочку, на которой рос куст лозы, взял лопату и побрел по рыжей пузырящейся воде. — Сперва спустим воду. А потом выкорчуем лозу. Да где-то тут еще должен быть пенек старой вербы, — тихо, будто сам с собой, разговаривал дед. — Э-э-э, вот он. Уже только верхушка торчит. Засосало болото. А большой же был пенек, очень даже большой!.. Тут вот тебе и вся политика: успеем сделать свое дело, пока не заметил кто из панских блюдолизов, — наша возьмет, не успеем — засосет нас ясновельможный, как болото этот пень.
