Завещаю непримиримость - Семен Никифорович Литвиненко

Русский полицай подвел Зайцева к стене фабрики, вскинул автомат.

— Прощайте, товарищи! — крикнул Зайцев.

И тут я не выдержал:

— Иуда! — закричал я. — В своего, русского стреляешь!

Поднялся ропот. Теперь кричали все двадцать человек. Немец-конвоир испугался. Он приказал полицаю вернуть Зайцева в строй.

Но работать они нас не заставили, видно, боялись. Вернулись в лагерь.

Уже за колючей проволокой Зайцев сказал мне:

— Хоть работу им, гадам, сорвали.

10 октября началась компания допроса. Цель его, как мы узнали, — выявить командиров и коммунистов. Пять дней длилась эта процедура. Все это было организовано довольно странно: вводили в одно помещение группу людей, раздевали догола (говорили: в «баню»), вводили, уже голых, в другое помещение, давали истрепанную разномастную одежду и обувь. В новой «одежде» человек представал перед столом, за которым сидел писарь-гестаповец и заполнял карточку-анкету. Следовали вопросы:

— Фамилия?

— Имя?

— Отчество?

— Сколько лет?

— Воинское звание?

Вместо росписи брали отпечаток пальцев правой руки. И неизменно задавался вопрос:

— Кто из пленных коммунисты и политруки?

За все пять суток фашисты не нашли ни одного коммуниста, ни одного политрука, хотя через полицаев было доведено до сведения всех пленных, что за каждого выданного политработника советской армии немцы будут к каждому обеду давать дополнительно десять вареных картошек.

Мы знали, что всех обнаруженных коммунистов ждет немедленный расстрел. На допросе я назвал себя Вязовским Николаем Семеновичем, 1908 года рождения, рядовым. Как и все, оставил отпечатки пальцев. Так поступали и многие другие заключенные.

Итак, пятидневная канитель не дала немцам никаких результатов. Тогда они пошли на другие меры. Утром шестого дня было объявлено:

— Пока не будут выданы коммунисты и командиры, лагерь переводится на воду. Три раза в день вода и все.

Мы перестали получать хлеб и гнилую картошку. На второй день люди стали пухнуть от голода. На третий на нарах среди живых лежали первые мертвые; их никто не убирал.

У меня нет слов, чтобы передать наше душевное состояние в то страшное время. Только одно я могу сказать: подавляющее большинство моих товарищей оставались людьми до конца и достойно встречали смерть. А она тогда была царицей в нашем лагере: на девятый день три барака были завалены трупами. Над лагерем стоял зловонный смрад. Немцы и полицаи стали, наконец, выносить трупы из помещений и складывать их штабелями возле бани. А потом стали вывозить, ежедневно на телегах за опушку леса, там их сваливали в траншеи, засыпали известью, а потом песком.

Почти месяц продолжалась пытка голодом. Из тысячи человек осталось четыреста. Но так и не узнали немцы, кто в лагере коммунисты и командиры, а нас было много.

Лагерное начальство капитулировало. Мы стали опять получать 200 граммов эрзац-хлеба и гнилую картошку. Ценой мучений, ценой огромных жертв мы победили…

В Каунасе

Казалось, беда миновала. Нас никто не выдал. Но, видно, у судьбы свои законы…

Третьего декабря 1942 года на утренней поверке вдоль строя расхаживал комендант в черном мундире эсэсовца. Было холодно, моросил ледяной дождь. Люди качались от слабости. Комендант был чем-то доволен. Он кончил расхаживать, заулыбался, показывая желтые прокуренные зубы.

— Никто не обманет немецкое командование! — заорал он. — Найдем всех коммунистов! Ты! — он ткнул пальцем в политрука Сенцова. — И ты! — он показал на меня. — Три шага вперед!

Мы вышли.

— Это есть коммунисты! — торжествовал комендант.

Какая-то сволочь, испугавшись голодной смерти, все-таки продала нас за десяток гнилых картошек.

К нам подошли шесть эсэсовцев с двумя собаками.

— На кладбище! — заорал комендант. — Шагом марш!

Нас повели к воротам.

— Прощайте, товарищи! — крикнул Сенцов. — Не поминайте лихом!..

Ряды военнопленных молчали…

Нас повели к кладбищу, которое находилось недалеко от лагеря, на высокой горе. Эсэсовцы защелкали затворами винтовок. В который раз я прощался с жизнью… Но смерть снова обошла меня. Немцы просто забавлялись — они провели нас через кладбище в Каунас.

И вот мы шагаем по пустынному незнакомому городу. Людей на улицах нет, разбитые дома, хлам, дым, запустение.

В самом центре города в бывших военных казармах находился пересыльный лагерь русских военнопленных. В нем содержались подозрительные, политически опасные для немцев лица.

Выцветший от старости двухэтажный желтый дом был набит пленными. Рядом — два таких же здания. В одном размещались гестапо и штаб формирующихся частей фашистской армии; в другом госпиталь — туда ежечасно прибывали раненые.

Нас с Сенцовым втолкнули в маленькую комнату, где уже было человек двадцать. Первые несколько минут мы задыхались — такой невыносимо тяжелый воздух был в этой комнате. Мы присмотрелись. Цементный пол, единственное крохотное окно за решеткой; железная дверь, за которой слышны шаги часового; большая деревянная параша — ее сутками не выносят, и поэтому в комнате такое зловоние; в два ряда голые тесные нары; грязь, пыль, стены кишат тараканами. На нижних нарах третий день лежал мертвый. Он был накрыт рогожей.

— Это карцер, — сказал нам полицай-литовец. — Подумайте здесь о своей жизни, большевистские свиньи.

Загремел замок на железной двери. Четкие шаги часового: хруп-хруп-хруп…

И началась наша жизнь в карцере. Две недели без глотка свежего воздуха и без света в душной камере. Рацион тоже карцеровский: 200 граммов «хлеба» из березовых опилок и костяной муки да по кружке воды в день. Люди были так истощены, что не могли говорить, двигаться. Мы молча лежали на нарах и ждали смерти — она казалась единственной избавительницей.

Однажды, серым промозглым утром кто-то сказал:

— Ребята, а ведь сегодня первое января.

Новый год! 1943-й… О многом думается в первый день нового года. Но мало, как мало было у нас тогда надежд на спасение. Мы запели:

За дверью немцы подняли беготню, крик. Потом загремел замок, и дверь открылась. Появился комендант, хотел, видно, закричать, но глотнул нашего воздуха и чуть