Наталья Баранская - День поминовения
Хоть и не было убитых, а страху натерпелись — ужасть, и ноги дрожат, не сразу и пойдешь, а на душе темно: что ж за люди немцы, женщин с детьми да стариков из пулемета стрелять? А вот оказалось, такие они есть, одно слово — фашисты.
Поближе к Голицыну места вовсе сквозные, открытые, и тут опять на нас налет. Корову сгубили — упала, встать не может, ногами бьет-бьет, никак не подняться. Старушка хозяйка понужает: “Ну, Милка, вставай, ну, Милушка, вставай, родимая, поднимайся”. За веревку тянет, к рогам привязанную, плачет, причитает. А животина бьется-бьется и опять набок. Мужичок старенький подошел, посмотрел, говорит: иди, бабушка, отстанешь от людей, брось свою коровку, у ней спина перешиблена.
Чуть двинулись вперед, опять немец летит. Прямо по головам пролетел. Одну женщину скосил, беременную, лежит она, голубушка, глаза закатываются, на губах кровь, а дите в утробе так и бьется, так и дергается,— смерть ему, нероженому, пришла. Рядом мальчонка малый кричит: вставай, мамка, пойдем скорей. Подхватили парнишку женщины, а он из рук рвется, кричит, ногами бьет.
Господи, страх, ужасть, сердце падает, а ноги идут, идут — торопятся поскорей до лесу дойти. Во второй налет вырвалась, убегла наша коза, ну и Бог с ней, может, поживет на вольной траве сколь-нибудь.
Говорю, что сама видела, что возле нас случилось, а что там позади, кто знает, там еще километров на пять тянется народ. Еще запомнилась мне старуха: самолет над нами кружит, все полегли, а она стоит, руки подняла, в одной руке клюка, в другой узелок махонький, платок на плечи сполз, волосы седые растрепались, клюкой на немца грозится и кричит, кричит, воет страшным голосом и немца того клянет, и всех его близких, и Гитлера, и Германию, и у Бога просит кары на их головы на веки веков.
К вечеру добрались мы до Перхушкова. Постучались в один дом, в другой, отвечают: мы уже приняли, у нас уже полно, идите в поселковый Совет. А на дворе ночь, а ноги уж не стоят, и мама едва живая, и Липочка плачет. В третий дом пустила нас добрая хозяйка, хоть у нее уже была беженка с дитем. Чаем напоила, нам уж не до еды, так устали, уложила кого куда — маму на печь, где сама спала с девкой, мне с дочками сенник дала на пол и одеялу ватную.
Девочки заснули, постанывают во сне, напуганные. А я лежу, не могу спать — ноги, спина болят, душа болит, сердце разрывается, в голове черные мысли. Наутро пошла в поселковый Совет, там пункт был, где беженцев устраивали, беженцами нас не называли, это я так говорю, потому другое название не выговариваю: эва-ку-риро-ванные. Дали мне талоны на хлеб, направили на работу в штаб уборщицей, а там вскорости приставили за начальником ходить — убирать, стирать, сапоги чистить, какие скажет поручения сполнять. Старалась я, хоть душа к нему, как к майору, не лежала. Что у начальника из еды оставалось, он все мне отдавал, а я — детям да маме. Давали нам кой-чего, но редко. Сыты мы не были — привыкли в мирной жизни к картошке-матушке да к хлебу-батюшке, есть до полного живота, а тут одни крохи.
У начальника своего, Петра Федотыча, спросила, какое сейчас положение на фронте, а то мы все слушаем, что люди говорят, а говорят разное, и что немцы уже в пригородах московских — тоже говорят. Мне Петр Федотыч сказал правду — столица наша в опасности, сильно напер немец с Волоколамска, но мы Москву не отдадим врагу, солдаты наши жизни кладут тысячами, бьются люто насмерть, но и немцу достается. Про парад рассказал, какой был на Красной площади Седьмого ноября. Вот и посмеялся немец, вот тебе и “танцуй, Варья, в две ноги!”. Сказала о немецком листке Петру Федотычу, а он мне: “Ладно, скоро он у нас сам затанцует... на четырех ногах”.
И назавтра начались страшенные бои за Голицыном. Такая стрельба, такая бомбежка, к нам так отдает, что дом весь ходуном ходит, с потолка сыплется, все скрипит, тьма, свету не стало. И днем и ночью на Голицыно наши идут — машины, танки,— земля вся дрожит.
Спали мы под столом — стол большой, дубовый, старой работы, столешня из толстых досок, ноги-столбы, ну, думаем, ежели дом рухнет, то стол спасет, хозяйка в подвал звала, мы не захотели.
Разбили наши немцев подле Голицына, но, видно, дорогой ценой — раненых везут машина за машиной, госпиталь полный, который в школе, срочно другой открыли в двухэтажном доме. Перешла я работать в госпиталь санитаркой. Сначала брать меня не хотели — очень уж худая, щуплая. А я доказываю: все, мол, буду делать, и носить могу, я к работе привычная. Взяли. Работала я без часов, иногда и сутки-двое без смены. Тяжело было, и душа болела за солдатиков наших: скольких покалечило, сколько поумирало у нас на руках.
Переменился фронт — пошли мы немца гнать. Зимушка-зима наша русская на нашей стороне была, помогала. Мороз вдарил лютый.
В январе освободили наши Можайск, и мы двинулись домой. Знала я, что в Звенигороде в санатории близ станции большой госпиталь открыли, мне врачи здешние хорошую бумагу отписали, говорят — там тебя примут.
Двинулись мы к дому, опять пешком, мама осталась в Перхушкове до теплых дней, не дойду, говорит, а я думаю: ну, как и дома-то нашего уже нет. Взяли бабуню в госпиталь белье разбирать, спасибо им. А мы пошли, и шли, шли, дороги-то трудные, а вдоль дорог такая страсть наворочена: машины подбитые, пушки застрявшие, лошади мертвые и солдаты убитые, снегом захороненные, еще не убратые.
Два раза погреться просились в деревнях, в одной и заночевали. Сразу нам было этот путь не взять. Наконец дошли, добрались до дома своего. Глядим — целый стоит, снегом занесенный, запорошенный, окна белым морозом заслеплены. Как взошли в калитку, упала я на колени, поклонилась дому своему, заплакала с радости ли, с печали, не знаю, говорю: “Здравствуй, дом, спасибо, цел остался”. Девчонки — к собачьей будке. Цепочка лежит, ошейник расстегнутый. Пожалел кто-то Жульку.
Двери незаперты. Зашли, а там один разор, одна ужасть. Солдаты наши стояли, видно, те, что из боев вышли. Кругом банки жестяные, тряпки, бинты кровавые, на терраске навалено, все примерзло, в комнатах цветы загибшие, занавески оборванные, стены в грязи, все в окурках, плевках. И ничего-то нет, что оставалось,— ни перин, ни подушек на чердаке, ни посуды в кухне, ни картошки в подполе. Подушки с перинами — это уж, конечно, соседи понаведывались, те, что оставались, не ушли. А что было у меня в печурке запрятано, все поистлело, спеклось, топили сильно, калили печь беспрестанно — вся черная, в трещинах. Села на табурет, руки висят плетьми. Однако недолго сидела, побежала за дровами. А дров тоже нет, полный сарай пожгли, в одном углу чуть осталось. Пришла соседка-старушка, никуда она тронуться не могла, оставалась. Принесла наш чайник и кастрюлю. “Прости меня,— говорит,- думала, может, вас убьют немцы, дак не нужно будет”. Посмеялась я: “Ну и хорошо, что взяла, сохранила”. Пустила она нас к себе, покуда дом не очистим.
Бабуня эта сказала, что перину с подушками взяла паскуда Зинка Чуликина, а курей из подпола вытащили другие соседи, люди хозяйственные, зажиточные, с коровой, с разной мелкой скотиной и птицей. Эти соседи прямо говорили: “Мы никуда не стронемся, убьют так убьют, оберут так оберут, а может, и не тронут, все ж и немцы люди”.
Да Бог с ними, соседями, и добра не жаль, и кур они от смерти спасли. Главное дело — дом цел, мы живы и немец уже за Можай прогнатый.
Кинулись мы с девчатами грязь возить. Сгоряча, в работе, не думали, что дальше будет и чем поужинать придется. К ужину еще кой-чего нашлось в наших котомках, а дальше-то как жить? Есть нечего, ой как — совсем нечего. Подпол обшарила, на два чугунка картошки нагребла, что в земле закопалась, полумерзлой. Дров тоже на две-три топки, огляделась, что распилить-расколоть можно, собрала, спасибо, топор с пилой уцелели в сарае под потолком.
Сели ужинать: картошечку вареную с сольцой, бабка луковку дала, кипяточку на запивку. Вдруг слышим, кто-то мявкнул, тихо, слабенько так. Липочка дверь открыла — Цыган! Тощий, длинный, об ноги трется. Липочка его оглаживает, картошечки от себя дала. Понюхал, а есть не ест — глядите-ка, какой гордый, значит, промышлял чего-то. Не забыл нас, мурлычет, на всю избу слыхать.
Тут вдруг Алевтинка вскочила да картошинку, что Цыган обнюхал, с полу и в рот. Господи, до чего ж девчонки голодные были! А Липочка реветь: “Мамка, это ж моя картошинка, чего она хватает”. Пошутила я: “Кто за кошкой доедает — усы кошачьи вырастают”.
Липочка у нас так животных любит, и зверей, и птиц, и всегда кого-нибудь найдет — голодного, драного, брошенного, подберет и будет выхаживать. Такая была в девчонках, такая и осталась. Теперь и я сама такая.
И скажу — никто из людей так вам спасибо не скажет, как звери и птицы, за доброту и заботу вашу. Вот почему их и любишь. Нет у них неблагодарных.
Госпиталь у станции еще не открылся, говорят, приходите через неделю. Неделя! А как ее прожить? Опять дом обшарила — в подполе в старой кошелке нашла три яйца, куры нам оставили, спасибо им.
