Наталья Баранская - День поминовения
А Марию Николаевну вывела вперед, приобняв за плечи, учительница:
— Скажите хоть два слова.
Мария Николаевна, смущенная, не знала, как начать. Обведя взглядом собравшихся, поблагодарила за все, что сделали и делают для могилы мужа,— за памятник, ограду, цветы, и под конец призналась, как боялась ехать и как рада, что приехала.
Кивали головы в белых платочках — да-да, они знают, как ударила по женщинам война, да-да, и у них в селе остались после Победы одни вдовы.
Пионеры спели “Пусть всегда будет солнце”, и митинг закрылся.
Потом пошли к могиле Пылаева на кладбище: ребята со знаменем и барабанным боем, двое несли венок, за ними шли учителя, ветераны. Барабан вскоре смолк, и слышен стал птичий щебет.
У могилы девочка с белыми бантами, постарше, сказала, что пионеры всегда будут заботиться о могиле Николая Ивановича, погибшего в бою за их село.
Когда все ушли и возле могилы остались только приехавшие, Лизавета Тимофеевна сказала:
— Не обижайся, Мария Николаевна, но ты и вправду счастливая.
Мария Николаевна спрашивала себя — счастливая ли она? Сказать, что она счастлива, сказать это тут, сейчас, она не решалась. Но и несчастной считать себя не могла.
Вероятно, пришло время успокоения, если она может думать об этом так мирно.
И вспомнилось ей надгробие, виденное в музее. Каменное надгробие, пятнадцатый век, Италия.
Лежат рядом ОН и ОНА, молодые супруги, юная пара — округлые лица, пухлые губы. Юноша-рыцарь держит в сложенных руках меч, прикрывающий его тело. Рядом, ростом ему до плеча, женщина-девочка, жена. Ему, должно быть, восемнадцать — двадцать, ей не более шестнадцати. Они умерли одновременно, может, даже в один день. На них надели нарядное платье — в камне повторено узорчатое шитье, кружево, жемчужины. У нее на гладких волосах головной убор, нитка жемчуга спускается на лоб. Руки у них сложены на груди — у него крупные сильные кисти, у нее тонкие хрупкие пальчики.
Надгробие точно изображает усопших — вот так рядом положены они в склеп, на кладбище или в самой церкви.
Может, только перед смертью они поженились. Наверное, не успели узнать, что такое любовь, не испытали еще страсти, едва преодолели первую стыдливость: у них совсем детские лица. И вот срезаны, как два цветка острой косой, мгновенно, жестоко. Вероятно, какая-то страшная болезнь, быть может, чума, она косила тысячи, не милуя, не обходя. Молниеносная, ядовитая, разящая, как в наше время война. Тогда — чума, теперь — война. И такими же беззащитными оставались люди.
А поезд уже идет обратно.
И опять из окна видны поля, луга, перелески, деревушки, села
И опять отстукивает поезд по мостам и мостикам через реки и речушки.
Маленькая станция, веселая толпа на платформе, два парня играют на гармонях, девчонки, обхватив друг дружку, топчутся медленно в танце.
Проводы в армию: новобранцы стоят в кучке, выделяясь круглыми стрижеными головами. Вокруг тесное кольцо родных — матери, отцы, деды и бабки. Одна из женщин срывает цветной платок с головы, вбегает в круг танцующих, притопывая, приплясывая, гармонисты задергали гармошками — плясовая. “Эх, сыпь, Семенна, подсыпай, Семенна...” На нетвердых ногах, вихляясь, пытается плясать пьяненький мужичок. Все повернулись, смотрят, смеются.
Промелькнула толпа, проехали станцию с ее постройками, водонапорную башню, отстучали по стрелкам пересекающихся путей, миновали пакгаузы, сараи, штабеля досок, бревен, горы разбитых ящиков.
И опять луга, роща, речушка...
Путешествие наше заканчивается, и, как бывает перед прощанием, на уходе, думаешь: что-то не договорили, что-то не узнали, не спросили. Конечно, о чем-то забыла я, о чем-то — мои спутницы, да не все и скажешь словами. Осталось нетронутым то, о чем говорить страшно, или трудно, или стыдно.
Еще хотелось узнать у них, не пришла ли к ним в эти одинокие годы новая любовь. Нет, такой, какая была оборвана войной, уже не было. Но что-то было у Лоры Яковлевны? Ах, не стоит об этом и вспоминать. У Нонны Романовны есть друг? Да, старый верный друг, но замуж за него она все-таки не вышла. Казалось, второе замужество невозможно. Про Ганну мы все уже знаем, она рассказала. Не отказывается Ганна — она второго мужа полюбила. У Аксиньи Кузьминичны и думки не было ни о ком — ведь так? Думки не было, правда, но сватать меня сватали — двое. Только я не пошла. Не к чему мне было, самая горькая жизнь уже отошла, вздохнуть хотелось, устала я. Замуж не пошла, баловства никакого не позволяла. Случалось, плакала о себе, о своей доле — что ж я, молодая, красивая, сохну, как осинка подрубленная. Поплачу да и перестану, некогда, все дела, всё заботы. Лизавета Тимофеевна улыбается — чему это, Лизанька? Ах, девоньки, была у меня любовь! Да только воли я себе не дала, при дочерях совестилась. Так и замерла моя любовь, как морозом схваченная. Теперь уж забыто. А Мария Николаевна молчит? А что говорить — были мы молодые, были живые, может, мы не любили, может, нас любили. А ответ наш простой, за всех один — мы вдовы. Вот и Ганна к нам присоединилась.
А где же наша спутница — Черная женщина? Она от этого разговора ушла.
Яблоня высохла. Многие деревья были побиты морозом в Подмосковье в ту зиму. Не раз уж подходил к яблоне хозяин с пилой и топором, оглядывал сухие узластые ветви и опять уходил. Тяжело человеку рубить дерево, посаженное отцами или дедами. Хоть яблоня была старая, однако до убийственной зимы плодоносила хорошо.
Теперь вся кора опала с сухого ствола, и он стоял голый, побуревший. Только с одной стороны — южной — осталась узкая полоска коры, поднималась наверх и уходила в сторону, обнимая одну из ветвей.
На втором году после несчастья на этой ветке распустились почки, появились листья, по третьему году сухая яблоня зацвела: на единственной ожившей ветке появились бледно-розовые цветы. А на четвертый год принесла эта ветка урожай — ведро яблок.
Не спешите срубать яблони, убитые суровым морозом! Теплится где-то в их глубине живая жизнь, робко движутся оттаявшие соки, и вдруг гордо поднимается ветвь, усыпанная цветами, и выдерживает тяжесть принесенных воскресшим деревом плодов.
———————
Нелегкий прошли мы путь, я и мои спутницы. Вот наша фотография — снимок 1970 года. Мы стоим у могилы. Крайняя слева, худая — острый нос, круглые глаза посажены близко, стриженые волосы стоят над головой как взъерошенные перья,— Лора Яковлевна Фогель; рядом в аккуратно повязанном платочке с цветами круглолицая, миловидная и полнотелая — Аксинья Кузьминична Матушкина, из-за ее плеча выглядывает испуганно старенькая Федосья Никитична Казанцева; рядом с Аксиньей, чуть впереди, гордая в осанке, с темной косой вокруг головы, стоит черноглазая Ганна Петровна Коваль; к ней на плечо, полуобняв, положила руку женщина в кожаном пиджаке, коротко острижена, взгляд задорный, подбородок приподнят — это Нонна Романовна Корнева, вправо от нее тонкая, большеглазая, легкие пряди волос выбились из прически, взгляд задумчивый — Мария Николаевна Пылаева; впереди — маленькая, с руками, прижатыми к груди, чуть отвернувшая голову от аппарата — Лизавета Тимофеевна Пичужина.
Высокая; женщина позади всех — это я.
На снимке не хватает еще одной нашей спутницы — Женщины в черном. Ее не видно, потому что она не могла выйти на снимке. Она — наша скорбь, она с нами, она видна только нам.
Мы стоим у ограды, кругом цветы, по сторонам обелиска сирень.
Простой обелиск из окрашенного железа со звездой наверху, на его цоколе мраморная доска с фотографией военного с тонким усталым лицом и надпись:
“Гвардии капитан Николай Николаевич Баранский (1909-1943) геройски погиб в бою за село Алымово 12 августа 1943 года”.
1981—1984
