Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)
Мы покидаем траншею и двигаемся дальше вперед по лесу по направлению к передовым постам. Справа и слева от дороги простирается шахматная доска минных полей. Нужно передвигаться осторожно, нельзя делать даже самого тихого шума. Там, перед нами, русские посты внимательно вслушиваются в треск наших ботинок. Мне кажется, будто снег страшно хрустит под резиновой подошвой моих «Vibram». На определенном месте мы должны рассредоточиться и идти дальше под защитой деревьев. Так мы добрались до поста. Это земляное укрепление в форме полумесяца из еловых стволов, усиленное камнями и твердо утрамбованным снегом. Прислонившись к защитному валу, едва вытягивая голову над краем временного укрытия, финский часовой внимательно всматривается в лес. Это «мертвец», Vartio, часовой на передовом посту, которого мы когда-то в Первой мировой войне называли «sentinella morta», мертвый часовой.
Это солдат в возрасте уже давно за тридцать лет, со смуглой кожей, маленького роста. Лицо изборождено тонкими концентрически сбегающимися к глазам и рту складками кожи. Очень старое лицо, выглядит чахнущим; и ледяной отблеск снега, синеватый свет леса превращают лицо в маску из смятой бумаги. Глаза пристально смотрят, челюсти неподвижно твердо сжаты. Толстые слезы капают из глаз по морщинистому лицу вниз. Мужчина, кажется, плачет. Но это холод, нервное напряжение, неподвижность этого резкого ледяного вида, выжимают у него из глаз слезы. В этом виде беззвучного плача, мужского плача есть что-то необычное, таинственное, захватывающее. Плачущий мужчина, один в лесу, в двух шагах от смерти. Он как будто вовсе не дышит. Когда мы стоим за ним, он даже не поворачивается. Это «Vartio», «мертвец», труп. Вся жизнь убежала у него в глаза и уши. От него не ускользнет самый незначительный звук, самый маленький шорох, который мои уши непрофессионала никогда бы не услышали.
То, что для меня означает тишину и молчание, для Vartio тесное сплетение голосов, бескрайний хор немых звуков. Vartio как человеческая антенна, которая перехватывает звуковые волны леса. Враг там, перед ним, на удалении двухсот метров. Десять, двадцать глаз высматривают его сквозь стволы деревьев. Профиль его лица равномерно парит перед десятью, двадцатью нацеленными винтовками. Vartio – это уже не просто человек. Он дикий зверь, его животные инстинкты собраны в его зрачках, в слуховом проходе, на кончиках нервов. Он не двигает даже веком, голова неподвижна. Только ноздри показывают нервное мерцание. У меня такое впечатление, что если бы пуля поразила его в висок, этот неподвижный глаз не погас бы, эта дрожь бескровных ноздрей продолжалась бы. Свет постепенно становится плотнее, как будто он поднимается, как легкий дым, и оставляет в тени подножья деревьев, кустарник. Это серый свет, с полосами нежных голубых бликов. Странный синеватый свет, текучий, неподвижный как свет озера.
Внезапно «мертвец» поворачивает голову, он рассматривает меня. Это чистый, ледяной взгляд. Он проникает в мое тело как один из тех обнаженных мечей, которые заталкивают фокуснику в горло. Вероятно, это улыбка, которая появляется над этими губами, которая застыла на этом изборожденном слезами лице. Все же, это одно мгновение, только молния. Vartio поворачивает назад голову, снова застывает в своей неподвижной позе статуи. И я тоже медленно начинаю воспринимать теперь тысячи немых звуков этого бескрайнего молчания.
Это как сдержанное дыхание, шептание, тихий шум. Ветка трещит. Березовый лист падает, кружась, на землю. Тяжелая птица летит между листвой. Белка лезет вверх по стволу березы. И сразу я «слышу» взгляд вражеских часовых, невидимых вон там, перед нами, на удалении двухсот метров. Я «слышу», что они смотрят на меня. Я останавливаю дыхание. Справа от нас поднимается внезапно протяжный крик, дрожащий, болезненный, длинный крик как смех. Это почти смех, жесткий и злой. Как крик белки. И сразу смех разрывается пулеметной очередью; пули со свистом летят над нашей головой. Кто-то бежит на снегу, вон там. Слышно, как трещат ветки, пыхтящее дыхание. Потом молчание.
«Мертвец» не шевельнулся, даже ресница у него не вздрогнула. Как каменная глыба, как ствол дерева в бруствере маленького убежища. Странная война, эта война в лесу. Странные подробности этой огромной осады. Там, по ту сторону этого защитного экрана деревьев, по ту сторону бесконечной площади леса Лумисуо, смутно угадывается огромный город в лихорадке своего отчаяния и своей фанатичной воли, улицы пригородов, пронизанные траншеями и проходами, порт, полный скованных кораблей, вокзалы, битком набитые вагонами и парализованными поездами, площади, наполненные молчаливой толпой перед карканьем динамиков. И здесь, в этом лесу, цепь «мертвецов», самый крайний авангард хладнокровный, невосприимчивой, беззвучной армии. Пока я размышляю над этим странным процессом, над жесткими контрастами этой осады Ленинграда, неожиданно слышится быстрый треск ружейно-пулеметного огня, глухие разрывы ручных гранат слева от нас. Vartio отступает от бруствера, поднимает трубку телефона, говорит в нее несколько слов, тихо, очень медленно, снова кладет трубку и возвращается в свою прежнюю позу у маленькой стены из стволов и камней. – Они атакуют пост слева от нас, – шепчет мне в ухо старший лейтенант Свардстрём. Мы вынуждены возвращаться. Прежде чем я покидаю пост, я кладу на бруствер, рядом с Vartio, две пачки сигарет. «Мертвец» даже не смотрит на них, как будто он их не увидел. В складках его лица устало и глубоко отражается синеватый свет леса. Его лицо кажется сделанным из синей бумаги. И вновь расплывчатое молчание между стволами деревьев. Пока мы один за другим возвращаемся по узкой тропке, шальная пуля задевает меня за ухо, и с шипением впивается в ствол дерева. Я вижу перед собой это полное морщин лицо, это изборожденное слезами лицо, плач Vartio, одинокого в бесконечном лесу.
29. Ледяные маски
За Ленинградом, апрель. На берегу Ладоги
До озера можно добраться сквозь густой кустарник, между огромными красными гранитными блоками, посреди разорванного воронками русских снарядов леса. Неожиданно бесконечно синяя площадь Ладоги, «Каспийского моря Европы», раскрывается перед нами. Как серебряное зеркало, вставленное в жесткую рамку лесов. Еще замерзшая поверхность отражает небо с чистым сильным блеском. Лед сегодня утром чист, с оттенком стекла, прекрасного сине-зеленого цвета стекла из Мурано. На горизонте неясно растягивается советский берег, едва видимый в прозрачном серебристом паре с его перламутровыми отблесками.
Здесь мертвая точка кольца осады. Здесь отсутствует звено в цепи. От этого берега вплоть до выдвинутой вперед немецкой позиции у Шлиссельбурга простирается огромная ледяная равнина Ладожского озера. Когда прошлой осенью финские войска от Таппери достигли этого крайнего пункта берега Ладоги, и немцы, обходя Ленинград, немедленно заняли Шлиссельбург (в месте, где Нева покидает озеро и течет навстречу городу), кольцо осады могло считаться твердо запаянным, и старая царская столица полностью окружена. Действительно некоторое время никакая помощь не могла прорваться сквозь блокаду и дойти до города. Но потом наступила зима. Озеро покрылось толстым ледяным панцирем. И случилось то, что предвидели немецкое и финское командование: чтобы достичь осажденного города, советское руководство попыталось использовать ледовый мост Ладоги. При всей своей смелости разработанный техниками русских инженерных войск план на первый взгляд ни в коем случае не мог казаться неосуществимым. Речь шла ни о чем ином, как построить двухколейную железную дорогу длиной примерно пятьдесят километров на замороженной поверхности озера. Английская пропаганда представила сообщение об этом как достоверное и говорила о железной дороге над Ладогой как о свершившемся факте.
Все же, очень быстро проявились большие трудности. Первая часть железной дороги, примерно десять километров длиной, была готова: но поставленный на путь пробный поезд сошел с рельс.
Хотя ледяная равнина озера не обнаруживает больших шероховатостей (в отличие от поверхности моря, где внезапный сорокаградусный мороз может заставить на ходу затвердеть волны, из-за чего можно видеть своими глазами движение волн во внезапных углублениях, в подобных гребню ледовых барьерах высотой в один метр и выше), однако, ледовое зеркало Ладоги довольно волнистое, прервано глубокими складками и высокими, жесткими и очень острыми стеклянными барьерами. К этому добавляется тепловой феномен, из-за чего ледовая корка находится в постоянном движении и почти ежедневно, в зависимости от колебаний температуры, меняет свой вид. Эти движения оказывают на структуру льда, эластичные качества которого известны, весьма чувствительные воздействия: поэтому от железнодорожного проекта пришлось отказаться, и работы, после того, как одна треть расстояния была уже проложена, прекратились. Второй проект: проложить над озером снятую с одной из улиц Ленинграда трамвайную колею (ее планировали положить на особенную систему шпал на гребенчатых колесах и балках-балансирах, которые должны были перехватывать и компенсировать движения льда), по разным техническим причинам, которые нельзя объяснить в двух словах, оказался неосуществимым. Потому было принято решение о строительстве двухполосной дороги для грузовиков. Вопрос снабжения гражданского населения и армии в Ленинграде продуктами и боеприпасами – это огромная и во многих отношениях едва ли разрешимая проблема. Очень нелегко по дороге, которую обстреливает артиллерия и самолеты, снабжать город с почти пятью миллионами жителей. Необходимые для такого гигантского предприятия транспортные средства в Ленинграде отсутствуют: несмотря на мобилизацию всех имеющихся в распоряжении в осажденном городе машин, было необходимо стянуть к берегу Ладоги много сотен грузовиков из области вокруг Москвы и направить на плацдарм большую часть английских и американских машин, которые начали поступать в Россию морским путем через Мурманск.
