Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич
А кто может справиться с "душками" и вымести их из страны метлой? Только шурави — советские солдаты. Сами сорбозы — солдаты афганские, были специалистами все-таки не по этой части. Кое-что о действиях сорбозов Кривошеев знал, но говорить об этом ему совсем не хотелось.
Потянулись дни, один за другим, полные работы, запаха пороха, бросков на вертолетах в разные гинду-кушские углы; иногда приходилось усаживаться и на самолет — в основном в Ан с лихо задранным хвостом, довольно мирный, почти ничем не вооруженный. Может, только кувалду, имевшуюся в распоряжении борттехника, считать вооружением, да еще пистолеты, из которых можно было с одинаковым успехом стрелять и свинцовыми пулями, и карамельками, завернутыми в цветную бумагу, — особой убойной силы у них не было. Другое дело — "калаши", автоматы Калашникова.
Выступать приходилось в кишлаках, в школах, на советах племен, на собраниях в провинциях (каждое такое собрание гордо именовалось джиргой), на официальных переговорах; один раз даже довелось толкать речь в мечети — и ничего, секретарь обкома партии Кривошеев с этим справлялся на пятерку. Но потом, по велению свыше, стал все больше и больше на работу с военными — и нашими, и афганскими.
Все-таки в детстве Кривошеева окружали военные люди — и отец носил погоны, и мать, и старший брат — хирург полевого госпиталя, на которого Кривошеев очень хотел походить, но потом это желание прошло, брат двинулся своим путем, а младший сын — своим, все, как говорил брат, "устаканилось в своих берегах".
Поначалу казалось, что жизнь в Афганистане вот-вот войдет в мирное русло, тихое и устраивающее всех, но не тут-то было, душманов становилось не меньше, а больше, кому-то очень была нужна такая расфасовка… Кривошеев хорошо знал, кому она нужна, даже фамилии мог назвать, но, чтобы щелкнуть этих людей по лысине, нужно было ехать за океан. А туда его никто не пустит.
Тем. временем из Москвы пришла новая вводная — заняться изучением вражеского стана, всех этих Хикматьяров, Абдуль-Самадов и Абдуль-Вахидов, Зульфакаров и Пачах-гуль Хайдаров, Кале-Кудузов и Ахмад-шахов… Хотя с Ахмад-шахом все-таки удалось наладить контакты. Умный был человек, дерзкий и грамотный, держал в строгом подчинении свое "государство в государстве" — огромное Пандшер-ское ущелье. Там существовала своя власть, никому не подчинявшаяся, ходили свои деньги, и был свой госбанк, наличествовала своя армия и собственная медицина, которую не могли понять ни европейцы, ни азиаты, хотя она очень была близка к народному врачеванию.
Ахмад-шах был особой фигурой в афганской войне, важной статьей в национальном тексте, которую нельзя было ни вырезать, ни отредактировать по-своему, ни перечеркнуть: Ахмад-шах — это Ахмад-шах, единственный противник в афганском противостоянии, которого шурави уважали. И это уважение не было показным, для отвода глаз — было настоящим.
Кривошееву очень хотелось с ним повстречаться, но повидаться не удавалось, не складывалась судьба. А вот с теми, кто был допущен к Ахмад-шаху, находился очень близко от него, на расстоянии руки и вообще находился в родстве с его фамилией, повидаться довелось.
Поправки, пришедшие из Москвы, заставили Кривошеева перекроить свои планы и заменить поездки в кишлаки другим занятием — он отправился на фронт. Собственно понятие "фронт" было очень условное, возникнуть фронт мог где угодно, даже в Кабуле среди городских кварталов, и когда угодно, поэтому очень скоро доморощенные филологи из сороковой армии слово "фронт" заменили словом "война".
Случалось, иногда целый десантный полк грузился на вертолеты и уходил на войну куда-нибудь в Бамиан или под Джелалабад, где неожиданно возникли, вытаяв словно бы из-под земли, крупные бандитские силы.
— Вы куда? — спрашивали у десантников любопытствующие сослуживцы из числа тыловиков.
— На войну, — отвечали десантники, а куда именно, сказать они не могли — смогут только на месте, когда выгрузятся из вертолета.
В Мазари-Шарифе — городе крупном, святом для мусульманского мира, объявилась новая банда — сорок пять человек. Командовал ею Кале-Гулям, личность в тех краях известная.
Когда-то давно, в своем неприкаянном детстве, он заболел тяжелым лишаем, который лечить не могли, и в результате облысел начисто, на голове не то чтобы волос не осталось — не осталось даже пуха, вот ведь как… Голова была гладка, как большое куриное яйцо.
Будучи еще пацаном, этот человек освоил довольно прибыльное в тех краях мастерство — научился очень умело красть. Тащил все подряд, даже индюшек со двора муфтия — не боялся никого и ничего, и делал это так ловко, что его ни разу не сумели поймать… Хотя и заставали на месте преступления, но одно дело — застать, совсем другое — обнаружить за пазухой у вора краденное. Кале-Гулям только посмеивался и поднимал руки вверх, как пленный американец, давал себя обыскать. После чего удалялся с независимым видом.
Строгие обыскивающие только плечами пожимали — осознавали, что Кале-Гулям обвел их вокруг пальца, но не могли понять, как он это сделал.
Не чурался Кале-Гулям и подработок — в жаркое летнее время возил на тележке воду и продавал ее.
Во время Апрельской революции кто-то — неведомо кто, узнать это не удалось, — наступил ему на хвост, здорово напугал, и Лысый Гулям[1] откатился в Иран.
А вот оттуда уже вернулся уважаемым гражданином, главарем банды — изворотливым, хитрым, расчетливым, жестоким, способным за полчаса перевернуть вверх дном большой город, такой, например, как Мазари-Шариф.
Через некоторое время стало известно, что в подчинении у него не одна банда, а целых шесть — одна, центральная, состоявшая, как было объявлено, из сорока пяти человек, принадлежала ему и была практически его собственностью, остальными же Кале-Гулям управлял через помощников. Своих людей этот лысый пряник старался иметь везде, даже в Кабуле, вплоть до хада — органов государственной безопасности, до правительственного кабинета и армейских штабов, хотя сам был совершенно безграмотен. Даже имени своего написать не мог.
Образование у него — ноль классов. Несмотря на то что грамотешки у Кале-Гуляма не было никакой и сам он не должен был даже близко подходить к намани-кюренным аппаратным чиновникам, а если к кому-то и подошел, то должен был немедленно засветиться, проследить его связи в Кабуле не удалось… То ли сами афганцы этого не хотели, то ли Лысый Гулям слишком хитро замаскировался, то ли вообще был не тем, за кого себя выдавал. Словом, имелась тут некая загадочная закавыка, как считал Салим, которую требовалось расшифровать… Или же, ничего не расшифровывая, разрубить этот узел силовым способом на несколько частей.
Двумя-тремя ударами тяжелого десантного ножа.
Вскоре хаду стало известно, что Кале-Гулям собирается появиться в центральной мечети Мазари-Шарифа, где похоронен один из мусульманских пророков; из-за того, что мечеть считалась священной, было трудно спланировать там какую-либо операцию: нагрянут толпы правоверных и все сорвут, но хад все-таки спланировал операцию, вот только из нее ничего не получилось.
Кале-Гулям ушел из плотного оцепления, от снайперов, сидящих в засадах, играючи, очень легко — ну будто угорь из неловких рук, ни одного человека из своих не потерял, а сорбозы, как часто бывает в таких случаях, чуть не перестреляли друг друга.
Урок был поучительный. Сорбозские командиры почесали затылки, похмыкали неверяще: ну разве может человек быть невидимым, неосязаемым? От него должен остаться хотя бы запах, след какой-нибудь, случайный отпечаток ноги, руки, пальца, локтя… Ничего не осталось. Начали строить планы на будущее, Кале-Гуляма надо было обязательно поймать, иначе этого не поймут ни в Кабуле, ни в Москве. И самим смотреть друг другу в глаза будет стыдно, если не поймают.
