Георгий Березко - Дом учителя
— Яны удвох ехали… А потым с возу враз и побегли, — вздрагивающим голосом рассказывал этот солдатик. — Яны як раненые бойцы ехали, як усе… у пилотках… Я их добре бачив, близенько…
— Не запомнил, какие они из себя, эти двое?.. — допытывался Веретенников.
— Якие?.. А ниякие… Здоровы як те вепруки, трясца их матери!.. И у пилотках… Я ж казав.
— Ты их приметы скажи, — просительно проговорил Веретенников. — Особых примет не заметил?
— Не, не заметил… — солдатик повел своими отрочески-тонкими плечами. — Чего бачив, то бачив, а чего не бачив — извиняйте. — Он немного подумал. — У одного усища здоровые…
— А потом что было? — поторопил Веретенников.
— А потым яны с моста прыг, прыг… а на ихнем возу зараз же и рвануло, и огонь снопом!.. — Мальчик потянулся и потрогал край своей гимнастерки, распяленной на раките. — Не сохне, трясца его матери… А коняка — враз на дыбки — скачет, а на хвосте огонь…
— Эх, как же их в воде не шлепнули?! — вознегодовал техник-интендант.
— А я так само в реку скоканул, что было робить?.. — сказал мальчик. — Другие так само поскокали, а кого скинуло… Яны, стервы, под воду ушли, а выплыли где, я не бачив. А мост гарыть, а коняка, як тая комета…
— Ты кушать хочешь? — неожиданно спросил Веретенников.
— Не, не хочу, — сказал мальчик.
— А кушать все равно надо, хочешь — не хочешь, для быстрого роста, — сказал Веретенников и тут же распорядился: — Истомин, Кулик, покормите хлопца! Дайте ему что-нибудь надеть на себя.
Завидев на дороге в беспокойном скоплении людей военного с комиссарской звездой на рукаве шинели, с тремя «шпалами» на воротнике, в петлицах, он стал энергично к нему пробираться. Комиссар, оборачиваясь из стороны в сторону, помахивая успокоительно рукой, пытался навести какой-то порядок, — впрочем, он больше увещевал, чем приказывал, упрашивал не скопляться на открытом месте, съезжать с дороги, становиться в укрытие, под деревья. И, по мнению Веретенникова, этому симпатичному старшему батальонному комиссару с мягко звучавшей интеллигентной речью, с русой округлой бородкой, прямо-таки великану по росту и сложению, недоставало командирской властности, металла в голосе. Доложившись, как требовал устав, старшему по званию товарищу, Веретенников отдал себя в его оперативное распоряжение. И комиссар откровенно обрадовался. «Вот спасибо, удружили, голубчик!» — простодушно воскликнул он.
Несколько позднее Веретенников узнал, что старший товарищ был комиссаром армейского госпиталя, размещенного тут, в старом монастыре, а в довоенной жизни — ученым, из Академии наук. И хотя их знакомство оказалось совсем коротким, как чаще всего и бывает на войне, Веретенников огорчался впоследствии, что оно, увы, не продолжилось. Эта чрезмерная и, что уж говорить, неуместная на войне деликатность хотя и заслуживала порицания, но, противно всякой логике, понравилась ему.
А сейчас, спустя лишь несколько минут, маленький техник-интендант 2 ранга уже на всю дорогу командовал своим высоким тенором, тонковатым, но звенящим:
— Очистить проезжую часть! Рассредоточиться! Укрыться! Живо! Живо! Что вы там чешетесь?! Повторяю — рассредоточиться и замаскироваться!.. Ввиду возможного воздушного нападения.
Быстрый, ладный, франтоватый, затянутый в желтые офицерские ремни, в новенькой фуражке с блестящим на солнце лаковым козырьком, он легко вышагивал вдоль обочины, а останавливаясь перед каким-нибудь замешкавшимся возницей, вперял в него снизу черненькие, гипнотизирующие глаза.
— Ну-с, будем шевелиться или будем ждать фугаски на голову? — спрашивал он.
Свои две машины Веретенников отвел довольно далеко — метров за двести пятьдесят и поставил на берегу, под ветвистыми, клонившимися к воде вербами. Забрав затем с собой Кулика и Кобякова, он вернулся на дорогу… Старший батальонный комиссар сколачивал теперь строительную команду для быстрейшего восстановления моста. Дело представлялось трудным, но при достаточной энергии посильным, так как мостовые опоры уцелели. А главное — раздумывать не приходилось: другого моста на десятки километров вверх и вниз по реке не было. И, чтобы эвакуировать отсюда большой переполненный госпиталь и переправить все скопившиеся здесь армейские тылы, никакие трудности не могли служить препятствием.
С машинами остался Виктор Константинович и с ним — доверенный его заботам Гриша Дубовик, четырнадцатилетний солдатик.
Как и следовало ожидать, вскоре в небе появились немецкие бомбардировщики. Летя с запада, они на этот раз не возвращались с бомбежки, а с волнообразным нарастающим воем шли на бомбежку, обремененные многотонным грузом. Звеньями, в боевом порядке, они исчезали порой в летящих навстречу тучках и, пронзив их, появлялись снова, увеличившись в размерах. На переправе не было уже заметных целей, дорога опустела, люди, принявшиеся было за восстановление моста, рассыпались, залегли, и бомбардировщики стали пикировать на город и на монастырь.
Виктор Константинович стоял в своем ивовом укрытии, около машин, и смотрел — смотрел, застыв, как в столбняке. Береговой откос здесь несколько повышался, и сквозь завесу из ветвей, с немногими трепетавшими на них листьями, ему было видно, как умирал под бомбами этот город… Там, на его тихих улицах, в его садах, словно бы извергались с каменным грохотом вулканы. Бомбы ложились сериями — можно было даже видеть, как их черные рои отделялись от самолетов, неслись вниз, — и внизу сериями вспухали бурые, черно-желтые облака. Мгновенно разрастаясь, они сливались в одну низкую, колыхавшуюся тучу, ее комкало взрывной волной. И тут же грохотали новые разрывы и вспухали новые облачные клубы, воспаленно подсвеченные заревом, — в городе забушевали пожары.
Высокий, заостренный, как огонь свечи, золотистый язык прорезал дымную тучу… Истомин подумал, что это загорелся Дом учителя, их недавний не долгий приют. Так, светло запылав, он и отлетел к небу, этот Дом со своим солнечным зальцем, с райскими лимонными деревцами, с портретом Льва Толстого, с книжными шкафами, с говорливыми половицами. И Виктор Константинович не оплакал его гибель — лишь мелькнула, тут же пропав, мысль о женщинах, что оставались там, в доме. Хорошо, если успели добежать до какого-нибудь убежища, а если не успели? — и, наверное, не успели… Дым вдруг повалил в другом месте гуще, приобрел чадный, голубоватый оттенок — дошла, видно, очередь и до маслозавода, до тех чистеньких домиков, обсаженных рябинами. И может быть — с каким-то отстраненным ужасом подумалось Виктору Константиновичу, — может быть, не стало в эту минуту ни старой, толстой бригадирши, угощавшей их сливками, ни молочно-глянцевитой девочки, которую так волновало: «Где правда?»
Струйка совсем белого дыма вплелась в плотную, неспокойную тучу, бесследно растворилась в ней. И Виктор Константинович, точно кто ему подсказал, подумал о древней церковке со слюдяными оконцами, что с незапамятных лет стояла в городке, а сейчас изошла белым легким дымком.
Он вздрогнул и обернулся, почувствовав, что кто-то коснулся его локтя, — Гриша Дубовик, его подопечный, подошел сзади.
— Чего робять, трясца их матери?! — закричал мальчик. — Як у том цирке летают.
И верно — бомбежка вызывала представление о гигантском цирковом аттракционе под куполом неба. Бомбардировщики описывали плавные кривые и, сваливаясь в пике, падали носом на цель, затем так же плавно, округло выходя из пике, они почти вертикально взмывали к зениту — и опять выписывали круги. А на земле занимались пожары и носились смерчи из вонючих газов и раскаленных кусков металла; стоял непрерывный, длинный вой и грохот…
Дьявол! — дьявол кружил над людьми, и завывал, и ревел от неутолимой злобы, истребляя все, над чем пролетал!
Разрывы стали приближаться к реке. Несколько крупных фугасок взорвались за монастырскими стенами, и вставшие там высоченные фонтаны были розовыми от кирпичной пыли. Когда пыль рассеялась, открылись в стенах новые обвалы, ярко-красные, как свежие раны. Еще одна серия бомб частью попала в реку, подняв там водяные столбы, частью искромсала береговой откос.
— Ложись, дяденька! Хутчей, хутчей! — проник в сознание Виктора Константиновича голос Гриши, кричавшего в самое ухо.
И он послушно повиновался — лег в траву лицом вниз. Напрягшись всем телом, стиснув туго заскрипевшие зубы, он ждал бомбы, которая должна была покончить также с ним. И все, что еще оставалось в его померкшем сознании, все его ощущения, его страх, его смертная тоска, — все, что было им, Виктором Константиновичем Истоминым, сосредоточилось в одной точке спины, между лопатками, там, куда должна была ударить нацеленная в него неотразимая стрела.
Девятая глава
«Давай на оборону!»
