Георгий Березко - Дом учителя
Федерико спрыгнул в щель последним, когда самолеты стали снижаться.
— Mierde! — сквозь зубы ругался он. — Mierde!
И их случайный сосед в окопе — человек в очках, в клетчатой кепке, с противогазом через плечо — подозрительно его оглядел.
Вскоре в железном, невыносимом реве, рушащемся с неба, пропали все другие звуки… Люди лишь беззвучно шевелили губами, когда пытались говорить. А весь окружающий мир точно утратил свою материальность, стал призрачным, невесомым. Единственно вещественным и все более тяжелевшим, пригибавшим книзу, вдавливавшим, вбивавшим в землю был теперь один этот рев.
Лена сморщилась и уткнулась лицом в плечо Ольги Александровны, в ее слабо пахнувшее духами «Красная Москва» выходное платье. Федор Саввич не устоял на ногах, его шатало, и он по стенке окопа сполз на корточки.
И — неожиданно, невероятно! — бомбардировщики пронеслись мимо, дальше, звено за звеном, не сбросив здесь ни одной бомбы. Их темные крестообразные тела промелькнули на светлой полосе неба, видимой из окопа, и только их укороченные тени — солнце стояло еще высоко — скользнули по согнутым спинам, по головам. «Юнкерсы» где-то уже отбомбились и возвращались на свою базу…
Федерико поднялся над краем окопа и заорал им вдогонку:
— Mierde!
Он не мог простить того, что ему пришлось залезть в эту узкую щель, испачкаться в земле, пережить ожидание бомбы.
Ольга Александровна заплакала и кинулась целовать Лену…
В ту же минуту ударил ужасный, дробный гром, словно гигантские молоты с молниеносной скоростью стали всаживать гвозди в железо, — это заработали крупнокалиберные пулеметы «мессершмиттов». Истребители шли на бреющем, не встречая зенитного огня, и бешено клевали пустынные улицы, драночные и черепичные крыши, зеленые дворики, яблоневые сады, описывая все новые, раздирающие воздух круги. В стороне монастыря что-то загорелось — столб грифельного дыма был виден и отсюда, из окопа. Но тут возник еще один звук — неумолчный, однотонный — звук автомобильной сирены; пожарная машина помчалась к монастырю.
Только расстреляв, видимо, весь боезапас, «мессершмитты» полетели выше и исчезли за тучками.
— Ну вот, привет!.. — вздрагивающим голосом сказала Лена, когда все выбрались наверх. — Мои чулки! Боже, какая дыра!..
Федора Саввича им пришлось под руки отвести в его ателье «Светотень». Старик еле переставлял ноги, и ни о каком возобновлении съемки не могло быть и речи. А затем Ольга Александровна, Лена и Федерико вернулись в Дом учителя… Машины Ольга Александровна не получила; заместитель заведующего районо, у которого она была, даже не нашел, что ей посоветовать. Уходить пешком? — но это явно для нее не годилось. Сам он безуспешно добивался кого-то по телефону, а обращаясь к ней, повторял отрывисто и ненужно громко: «При первой возможности… При первой возможности…» Бедняга и сам потерял голову.
В Доме учителя их ожидали новые грозные вести: во дворе опять стояли те же две груженые машины интендантов — оказалось, что в свою дивизию интенданты не смогли уже проехать, шоссе было перерезано неприятелем. И им ничего не оставалось, как вернуться назад, чтобы попробовать глубокий объезд.
Веретенников, вышедший на крыльцо, откозырял Ольге Александровне и попросил извинить за самовольное вторжение.
— Мы к вам, как в родной дом, — сказал маленький техник-интендант. — Заглянули по пути посмотреть, как вы и что?..
Он заметно похудел за эти двое суток, но, разговаривая, по-прежнему держался пряменько и высоко задирал голову.
— Мы ненадолго. Уже уезжаем… Обстановка серьезная, но не будем падать духом.
…Войцех Осенка увел Федерико в комнатку Барановских и там вручил ему самозарядную винтовку: Осенка был справедлив — Федерико стрелял лучше, чем он; пана Юзефа он вооружил наганом, второй наган он оставил себе. Гранаты Осенка распределил также не поровну: две — Федерико, две — себе, только одну — пианисту.
А в городе тем временем стали появляться и другие военные машины… Они все мчались через центр к монастырю, точнее, к мосту, и переезжали там на восточный берег. Могло создаться впечатление, что, как и машины Веретенникова, они искали выхода из некоего обозначившегося кольца.
Восьмая глава
Смерть городка
Обозники
1Виктор Константинович Истомин случайно запомнил время, когда две их машины: он — в головной с Новиковым и следом за ними Веретенников с Куликом — огибали стену монастырской крепости, чтобы выехать к реке, к съезду на мост. Он взглянул машинально на свои ручные часы: было ровно четверть второго. За поворотом обе их машины вынуждены были затормозить среди других машин и повозок, съехавшихся к переправе и затертых, как в тупике. Кое-кто пытался повернуть назад, дико завывали моторы, шоферы длинно сигналили, ездовые из санитарного обоза, держа коней в поводу, немыслимо ругаясь, сводили их на обочину, а сзади подъезжали другие машины и тоже тормозили, сигналили и пятились. Переправы уже не было, так как не было больше старого деревянного моста, точнее, от него уцелели только два пролета ближе к левому восточному берегу, середина его обрушилась в воду, а все его деревянное плетение, примыкавшее к берегу здесь, на правой стороне: балки, фермы, полотно настила, — сгорело. От почернелых свайных опор, от торчавших из воды, наподобие растопыренных пальцев, обугленных подкосных ферм еще тянуло угарной горечью, тут и там курился белесый дымок. Мост был уничтожен совсем недавно, и — как ни удивительно! — при свете дня и на глазах у множества людей, во время движения.
Виктор Константинович не уразумел толком, как это произошло, да и, по правде говоря, не любопытствовал. За последние сутки, пока они с Веретенниковым кружили по проселкам, пытаясь добраться до своей дивизии, его добрые предчувствия бесследно растаяли — надежда, поманившая было, обманула его. Вести — одна злее другой — все множились вокруг: «Немцы прорвали фронт!», «Наши опять драпают…», «Где штаб армии, только штаб и знает…», «Братцы, нас окружили!..», «Фрицы в Можайске!..» А вчера они со своими двумя машинами, груженными сливочным маслом и сушеным картофелем, едва не напоролись — дело было в поздних сумерках — на немецкие танки. В последнюю, может быть, минуту их предостерег вынырнувший из лесной черноты на дорогу, и сам весь в пороховой черноте, неизвестный сержант с автоматом. Он с маху, ловко вскочил на подножку к Виктору Константиновичу, ехавшему впереди.
— Куда разогнались? Назад! Назад уматывай!.. На шоссе Гудериан! — крикнул он, сверкнув ярко-белыми зубами.
Сесть в кузов и уматывать вместе с ними он почему-то отказался: крепко выругался, спрыгнул с подножки и тут же пропал за деревьями; возможно, он был в разведке.
А в стороне шоссе, на которое намеревался выехать Веретенников, они и в самом деле, когда затихли моторы их машин, услышали тяжелый, густой, чугунный гул…
Ночью они спали плохо — они не знали теперь, где еще держат оборону свои, а где катят немцы. Веретенников укрыл машины за деревьями лесной опушки и назначил караул на ночь; пистолет он перезарядил и строго, нарочито строго отдавал команды.
А на Виктора Константиновича нашло странное состояние — ему сделалось даже не страшно, а физически, до отвращения тягостно, его мутило, поташнивало. Конец их был уже виден: они со своим картофелем и маслом угодили в бронированную западню, в которой напрасно, как затравленные, метались; окружение суживалось, как петля. И, оцепенев душевно, Виктор Константинович сильнее всего ощущал сейчас это свое телесное неблагополучие — непрерывное поташнивание, вызывавшее обильную слюну.
Он и не сразу уразумел, о чем, собственно, заговорил с ним с глазу на глаз их новый шофер Кобяков, когда перед рассветом он пришел сменить того на посту. Хмурый, туповатый по виду, Кобяков не возбуждал у Виктора Константиновича ни симпатии, ни интереса; сидя за баранкой, этот человек часами безмолвствовал, точно все о чем-то одиноко размышлял. Но о чем в самом деле мог раздумывать человек с таким щекастым, в кустистой щетине лицом — это было, казалось, само олицетворение безмыслия. А тяжелый запах, исходивший от его давно немытого тела, от замасленного, никогда не снимавшегося ватника, заставлял Виктора Константиновича отворачиваться, морщиться и держать в дороге опущенной фанерную дощечку, заменявшую в кабине выбитое стекло… Но, словно не замечая ничего этого, Кобяков с некоторых пор стал проявлять к нему почти что дружелюбие: помогал устраиваться на ночь, приносил солому под плащ-палатку. И началось это после того, как Виктор Константинович — не более чем из привычной вежливости — расспросил Кобякова, откуда он, есть ли у него семья, дети — неудобно же было сидеть целыми днями бок о бок и не познакомиться. Оказалось, что у нового шофера есть и жена, где-то в Рязанской области, и маленький сынок, и старуха мать, а сам он незадолго до войны вышел из лагеря: промаялся там два года за некий — тут Кобяков не вдавался в подробности — проступок, кажется, он что-то украл в колхозе. И он словно бы почувствовал признательность к Виктору Константиновичу за участие. А в эту беспокойную и, может быть, последнюю их ночь он, передавая ему свой пост на опушке, завел доверительный разговор.
