Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
На лобовом стекле у нас бумага. На ней – "Вахта Памяти"
Шла война к тому Берлину…. Господи, да когда же она закончится?
До лагеря добрались, сорвав глотки. Идем от дороги и смеемся друг над другом, над Сашкой, над землей, под небом.
Натужно смеемся, стараемся смеяться. Но смеемся.
При виде своих землянок, меня почему-то оставляют душевные силы. И я, не разговаривая ни с кем, бреду домой. Почитать перед сном. И спать. Завтра очень тяжелый день. Очень.
И только засыпаю, меня дергают за ноги:
— Леха! Нас в Тамбов приглашают!
Матерясь больше для вида, я натягиваю болотники. Почему не берцы? А потому как Тамбов стоит по ту сторону дороги. Во Мгинском районе. Чтобы до них дойти, надо пройти по маленькому болотцу кювета. По разлукам. По горю. По слезам.
Оказывается, к ребятам из Тамбова приехали их земляки – офицеры из бригады ГРУ.
Мы идем втроем – Еж, Ритка и я.
— Еж, как поработали?
— Да никак… Нулевый день…
Бывает.
А потом мы долго знакомимся, пьем, веселимся.
Вот Ритка настраивает гитару.
Вот капитан в полушубке хвастается нам:
— Ботинки сегодня копнул. Немецкие. Качество – супер! Вот надел и не жужжу!
А мы ж вяццкие валенки, мы ж всему верим…
Еж протягивает руку:
— Дай-кось посмотреть, ни разу не видал-от…
— Так-то да… — помогаю я Ежу играть тупого.
Рита пристально смотрит на нас. В глазах ее явно читается – "Э… Мужики… Не наглейте!"
А мы и не наглеем. Мы просто хотим копаные ботинки посмотреть, чо…
Еж крутит в руках левый ботинок.
Я капитану:
— Слушай, дай померять, а? Интересно!
Капитан, ничтоже сумняшеся, снимает второй ботинок, отдает его мне и при этом прикрикивает на Ежа:
— Э! Ты на зуб-то не пробуй!
Когда ботинок оказывается у меня в руках, мы с Ежом смотрим друг на друга и…
— Бежим!!! — орем в один голос и выпрыгиваем из-за стола.
Сначала пауза, а потом Еж протягивает ботинок гереушнику и говорит:
— Хучь ты и капитан, а с вяццкими не связывайсо!
А потом все начинают ржать. Свой ботинок я придерживаю. Когда смех утихает, говорю:
— Слушай… А давай махнемся! Ты нам ботинки, мы тебе Ритку. А?
Теперь Рита возмущается уже в голос:
— Э… Мужики! А вы не это??
— Ачоа? — перебивает ее Еж. — Ты – замуж, ботинки – нам. Всем – хорошо! Вот ты женат?
— Нет… — ошарашенно говорит капитан.
— Ща женим… Да не тяни ты пакши свои к лаптям! Лучше толы на Ритку разуй! Эвона кака баска девко-то!
Капитан аж в ступоре.
Потом я прекращаю шутку, отдавая ботинок. И мы пьем, пьем и пьем, снимая давление реальности на наши души.
А потом мы стреляем из ракетницы в черное небо, потом поем, потом идем домой, по очереди перенося Ритку через лужи на руках…
И ни разу не роняя ее…
Потом все расползаются по спящим землянкам. А я еще долго сижу у костра, гляжу на пламя, подкидываю дрова, пламя двоится, потом оно охватывает все небо и весь мир, я что-то шепчу про себя… А потом я засыпаю. Прямо у костра и засыпаю.
И снится мне, почему-то зима. И горки. И с этих горок катаются люди и смеются. И только я плачу. Без слез, потому как они замерзли ледышками где-то глубоко внутри… Но я плачу.
Потому что так легче дышать…
ЛИНИЯ СМЕРТИ
(июль 1943)
Кашель – замучал. От сырости постоянно першило в горле. Вода была везде – на дне траншей мутной жижей, в блиндажах под досками, Она бесконечно падала с низкого неба, словно серая рыболовная сеть. А когда дождь заканчивался – висела в воздух влажной взвесью.
Самое противное – этот постоянный барабанящий звук капель по каске. Китайская пытка, прямо.
И кашель, кашель.
Еще кашлялось от ядреной трофейной махорки, которую солдаты роты предпочитали родному эрзац-табаку. Огонек сигареты – не грел, но создавал иллюзию тепла. Курить приходилось по очереди – один прятался на дне траншеи и, зажимая самокрутку в ладонях, пыхтел как паровоз. Второй, в это время, продолжал следить за изувеченным лесом.
Снайперы не дремали. Они, словно ангелы смерти, подбирались к траншеям и стреляли на любой огонек, на любое шевеление, на любой звук. Их убивали, вызывая огонь минометов на указанный участок. Но русские, словно болотные призраки, появлялись снова и снова.
Иногда Курту казалось, что там, в глубине тумана, живет какая-то огромная гидра, которой отрубают одну голову за другой, но она никак не убивается. Даже наоборот – новые и новые головы лезут и лезут из серой тьмы.
Время от времени, Курта потрясывало – окопная лихорадка давала о себе знать. Проклятые вши… Бороться с ними было бесполезно. Они, словно русские снайперы, появлялись буквально через несколько часов после бани. А когда Курт последний раз мылся в бане? Недели три назад. На другом краю земли – в Севастополе.
Там тоже были тяжелые бои – очень тяжелые. Но лучше четыре раза взять Севастополь, чем сидеть раз в этих проклятых болотах.
Курт уже считался ветераном роты. Впрочем, на русском фронте ветераном становится тот, кто пережил хотя бы один бой. Пусть даже тебе всего лишь – девятнадцать лет. За спиной был учебный лагерь в Позене, за спиной была Украина, за спиной был благословенный Крым. Да, там, на Мекензиевых высотах рота потеряла половину своего состава. Русские моряки дрались как фанатики, не желая сдаваться. Но немецкая машина сломила даже их.
Когда они, победители Севастополя, ехали на север, никто не сомневался в том, что они едут брать Москву. Однако, погода портилась, а они все ехали и ехали. Стало понятно, что цель – Ленинград – сердце Советов. Нет, конечно, начальство ничего не говорило, но солдатская молва – она, порой умнее генеральных штабов всех вместе взятых.
Ленинград… Камрады из группы армий "Север" опозорились в прошлом году, не сумев взять его, лишь замкнув кольцо блокады. И теперь парни Манштейна должны их научить – как брать большевистские крепости.
А погода портилась от километра к километру. Портилось и настроение – особенно когда встречались санитарные эшелоны и составы с битым металлоломом. Нет, конечно, Курт уже навидался раненых и разбитой техники насмотрелся. Но одно дело, когда это ты видишь на поле боя – там это привычная деталь пейзажа. Совсем другое дело, когда…
Вот едешь ты, разглядывая бесконечные поля и леса, за спиной пиликает губная гармошка – фельдфебель Шнайдер учится играть. Шульц, Хоффер и Вайнер смачно шлепают картами, на которых голые девки нарисованы, по дощатому ящику, застеленному газетой. Толстый Краузе жрет сало, нарезая его трофейным русским кортиком. И ласковый ветер шевелит волосы.
И на очередной станции, напротив твоего вагона, останавливается санитарный эшелон. Оттуда выглядывают забинтованные лица, слышны стоны и ругательства. И густой запах гниения и каких-то лекарств.
Или платформа останавливается. На ней искореженные куски разнообразного металла – танкового, самолетного или вообще не пойми какого. И от этих останков – пахнет горелым мясом.
И чем ближе приближались они к фронту, тем больше мрачнели лица. Вместо парада на Дворцовой площади пришлось прямо с перрона какой-то станции "MGA" идти в бой. Русские прорвали фронт "бутылочного горлышка", отделявшего Ленинград от страны. Героям Севастополя пришлось медленно, метр за метром, ползти по чертовым болотам, зажимая большевиков в смертельное кольцо окружения.
Капля упала на нос, и Курт вздрогнул, очнувшись. Потом, не глядя, пнул напарника:
— Фриц! Оставь покурить!
Ответом была тишина.
— Фриц!
— А? — встрепенулся тот.
— Уснул, что ли? — ругнулся Курт.
Фриц был еще совсем мальчиком. В роту он прибыл с пополнением на третий день "сражения в болотах" – так называли между собой солдаты эти безумные дни. Дни… Дни, отличавшиеся от ночей только сумеречным светом, едва проникавшим через низкие тучи. Фрицу повезло – он остался в живых после безумной атаки русских на их позиции. Тогда пришлось отступить – ввязываться в рукопашную с большевиками солдатам строго запрещалось. Это Курт узнал на своей шкуре еще под Севастополем – лопатка какого-то моряка едва не снесла ему череп, скользнув и содрав волосы на левом виске. Говорили, что русских специально годами, начиная с самого детства, учат драться кулаками. Как это… "Stenka na stenku", кажется. Варвары, что с них взять? Если русские доберутся до окопов – это конец. Вы когда-нибудь видели, как русский орудует штыком? Видели и выжили? Тогда вам повезло. Русский штык – четырехгранный. Он легко входит в живот, он не застревает в ребрах. Немножко довернуть его – и кишки перемешиваются, оставляя человеку шанс на мучительную, долгую смерть. Негуманное оружие. Но очень эффективное. И, зараза такая, легко вытаскивается, в отличие от немецких плоских штык-ножей. С другой стороны, им сало нельзя резать. Да и в замкнутых тесных помещениях им не помахаешь.
