Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн

Побежал прорывать блокаду в районе "Бутылочного горлышка" со своим огнеметным взводом? Прибежал и умер на позициях…

"Бутылочное горлышко" – это то самое узкое место блокады. Между Волховым и Невой. Между жизнью и смертью.

— Думайте там. Если что – еще позвоню.

Да… И что тут надумаешь? А может этот солдат вовсе и не Уткин? Может быть, махнулся не глядя, как на фронте говорят?

И тут внезапно на меня накатывает какая-то волна. Мне вдруг кажется – что никакой войны не было. Что все это сон. И никакого поиска нет. И что я занимаюсь нормальным, человеческим делом. И пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Что-то меняется в моих глазах. Так, что от взгляда отворачиваются другие – живые.

И вдруг приходит понимание – я тоже мертвый. Именно поэтому я и хороню своих мертвецов.

И не важно. Совершенно не важно, что грудь разрывает болью, а волосы седеют.

И тут же все проходит. И только сердце начинает бешено стучать. Иду вытаскивать простиранные потоком воды камуфляжки. Потом вывешиваю их на сушилке – веревках, натянутых между двух берез.

В это время договариваются – кто поедет на раскладку.

Змей, Мать, Заяц, Мурзик и я.

Вспомнил!

Зайца зовут – Пашка!

А потом иду в землянку и пытаюсь уснуть.

А в голове вертится…

Как?

Ну как он смог погибнуть здесь?

И так вертится до утра… Даже во сне… Как часто я вижу эти сны… 

Зато выспался. Утром все ушли работать, а я дремал в свое удовольствие.

"Урал" придет не раньше десяти утра. Так что, раньше восьми утра можно не вставать.

Разговаривать с утра лень.

Бродим по лагерю как зимние мухи по старому навозу.

На войне – как на войне. Есть время расслабиться? Расслабляйся. Если есть возможность бежать – беги. Если стоять – стой. Если сидеть – сиди. Если лежать – лежи. Жить? Живи.

Вот я и живу на вытащенном из палатки спальнике. Лежа живу. Кофеек попиваю. Книжку читаю. Покуриваю. Тишина… Красота!

Солнышко светит сквозь веточки полуобнаженных деревьев…

Ну что еще человеку надо?

Какую книжку читаю? А так… Богомолова. "Момент Истины". Совершенно по-другому она воспринимается здесь. Не там дома, а здесь. Когда ты под голову себе подложил пробитую каску, а босые ноги опустил в холодную воду заплывшей от времени воронки.

Красота…

Вот Ритка бродит вокруг стола, чего-то высчитывает. Вот Змей чего-то на столе вырезает ножиком. Вот Мурзик совершенно невозмутимо смотрит куда-то в лес и курит, курит. И Заяц бегает туда-сюда. Зачем он туда-сюда бегает? А он Заяц – обязанность у него такая. Бегать.

Расслабление… Нирвана… Солнце… Сегодня будет жаркий день… Жаркий… Да…

Вдруг Мурзик из-за пазухи достает пилотку. Надевает ее. Из кармана достает наган. А потом встает и идет в лес. И только желваки на его лице играют. И какой-то он весь переломанный… Еле идет… И холод штыка на теле…

Просыпаюсь я от окрика:

— Подъем, Дед!

— А? — подскакиваю я.

— Машина пришла.

Зашнуровываю берцы. Спальник и книгу тащу в землянку. Хотя небо и без облачка – это Питер. Дождь может налететь внезапно. С Ладоги или с Балтики – какая нам тут в лесу разница? А потом идем на дорогу.

Ветерок такой легкий, что даже не гаснет спичка, от которой прикуриваю. Благодать…

Идем. И тащим на себе мешки с костями. Нет. Мешки с бойцами. Сегодня мы их уложим в гробы.

Забираемся в кузов грузовика. Грузим мешки сюда же. И долго – очень долго! — ждем Тамбов. Лена со своими ребятками, как обычно, опаздывает. Тамбовский командир – чемпион по опозданиям.

Прибегают как раз в тот момент, когда у прапора из пайбата заканчивается терпение.

Он только завел машину – эти прибежали.

Ну и поехали.

На дне кузова лежат убитые в сорок первом-втором-третьем.

Мы, живые из десятого года, сидим на лавках.

Пока живые.

А они, пока, мертвые. Никто, более чем они, не заслужил жить. Но живем мы. А они мертвые.

Ничего.

Это ненадолго.

Едем себе едем. По заднему борту хлопает тент. Машина прыгает на кочках. От того, что нечего делать – высовываюсь за тент и начинаю считать столбы линии электропередач.

Одиннадцать… Двадцать семь… Тридцать… Сорок два…

Сорок два столба.

И поворот у "Журавлей". Где-то здесь мы в сорок втором остановились.

Машина вышла на трассу. Стало чуть меньше трясти. "Урал" прибавил скорости.

Скучно… Нет никаких приключений. Ну не считать же приключением то, что мы на ходу привязываем тент к крыше кузова? А то не видно "фольксов" и "тойот", обгоняющих армейский "Урал".

Просто едем.

Вот еще поворот. Машина притормаживает – дорожники шлепают горячим асфальтом по ямам. Кисло пахнет битумом. Точно кто-то из чиновничьих снусмумриков приедет завтра. А мы им шоу обеспечиваем. Готовим кости для пиара.

Солнышко греет лицо. Я млею как старый кот, подставляя небритую свою морду под горячие лучи. На небе ни облачка…

Еще поворот.

Проехали Молодцово – странная деревенька на краю войны и мира. Три хрущевки и кучки молодых алкоголиков, зорко восседающих у подъездов. Один магазин. Надо будет сюда заехать на обратном пути.

Еще поворот. Въезжаем на мемориал. Машина тормознула. Приехали.

Выпрыгиваем из кузова, щелкая каблуками берцев по асфальту. Блин. Я уже отвык от асфальта.

Мимо идут какие-то люди. В гражданской одежде. В чистой одежде. Я, внезапно, обнаруживаю, что я весь грязный. Руки умудрились в себя впитать прах той войны и почернели. Безымянный и средний пальцы на правой руке вообще желтые – от "Примы". Про одежду и говорить нечего. Вроде бы, отстирал вчера? Ан нет. Прошелся от лагеря до машины – вот уже и ботинки в грязи. И на внутренних сторонах штанин – глина.

И, вдруг, я понимаю, мне эта глина, эта грязь, эта земля – наша земля на моих ногах! — важнее любых наград.

На моих ногах – прах моих предков.

Вот так.

Идем к главной площадке мемориала. Слева и справа – мраморные и гранитные плиты. На плитах имена, звания и даты. ИХ так много… их ТАК много… их так МНОГО…

Синявинские высоты – одно из самых страшных мест на земле.

Странные холмы в центре болот. Здесь сидели немцы и долбили по Дороге Жизни. Сюда шли те, которых мы сегодня привезли сюда в "Урале".

Здесь… Здесь страшно. Даже сейчас, в мирное время.

Мы выгружаем мешки из кузова.

Тащим их к гробам. Саша их уже расставил по порядку.

— Пока двести восемьдесят бойцов со всей экспедиции, — говорит он нам. — Может быть, еще кто поднимет сегодня?

Может, конечно.

Все в этом мире бывает.

Снимаю обтянутую красной тканью крышку с одного из гробов.

Внутри мягонько. По-настоящему сделали.

Крышку складываю на соседний гроб. Их тут ровно сто штук. Обычно складывают троих в одну домовину. А иногда и одного. А иногда и десятерых.

Подтаскиваю мешок. Начинаю выкладывать. На белую подкладку гроба падают кусочки земли.

А потом о дерево стучат кости.

В мешке останки четырех бойцов. Выкладываю большие кости – конечности – так как они должны лежать у человека. Ноги внизу. Руки вверху. Осколки черепа на подушку. Зубы россыпью чуть ниже. Вместе с землей. Ключички выкладываю – как должны быть. Нотной стройкой – ребра. Из одного ребра торчит пуля. Не трогаю ее…

Вдруг, за спиной кто-то говорит полушепотом. Но я слышу:

— Мама, смотри… Скелеты!

Резко, словно вынырнув из какого-то липкого сна, я возвращаюсь в реальность. Оглядываюсь. За спиной стоят две женщины. Старшей – лет сорок. Младшей – на двадцать лет меньше. Обе с каким-то суеверным ужасом смотрят на череп в моих руках. К ним подходят еще несколько человек – краснолицый мужик и несколько детей. Подойдя, они замирают, словно споткнувшись о невидимую стену и не дойдя до гробов буквально полшага.

Я отворачиваюсь и продолжаю свое дело. Понятно, очередную экскурсию привезли.

— А, так это поисковики! — со знанием дела говорит мужик. В руке его бутылочка пива. Жарко, понятно. Тоже пива хочу. — Вот новых нарыли и хоронят.

Чувствую себя клоуном на арене.

— Тут наши оборону держали…

Меня едва не подбрасывает от этих слов.

— …а немцы атаковали и никак не могли взять Синявинские высоты.

Очень патриотичненькая версия истории. От которой тошнит.

— Папа, а почему они воевали тут?

Раньше мы спрашивали – за что они воевали…

— А это потому что два диктатора – Гитлер и Сталин – не могли поделить Европу и стали из-за этого воевать друг с другом.

У меня в руках бедренная кость. Хочется развернутся и вдарить мужику по морде этой костью.

— А они плохие были, да папа?

— Да, дочка. Очень плохие.

Я не выдерживаю и поворачиваюсь:

— Извините, но Вы мешаете.

Мне мешаете. Мужикам мешаете. Всем мешаете.