Валерий Поволяев - Лесная крепость
«Полосатые с барашковыми воротниками» – это десантники в зимних бушлатах. Воротники на бушлатах действительно были, только не барашковые, но всё равно из натурального меха – цигейковые.
– Сволочь ты, дед, – по-русски сказал переводчик, добавил на дари: – Ты плохо кончишь свою жизнь! – И обращаясь к начальнику патруля, вновь перешел на русский: – Надо идти, товарищ лейтенант. Тут мы ничего не узнаем.
Никого не было на Чикен-стрит, пусто, только холод и колючая зимняя морось, вызывающая ощущение беды и бесприютности. Многие дуканы уже закрылись – на дверях висели решётки.
– Торговля свёртывается. – Лейтенант пощипал свои едва наметившиеся усики. Несмотря на то что он и растительностью ещё не обзавёлся, и возраст его был такой же, как у подопечных солдат, лейтенант уже успел понюхать пороха, целый год охранял перевал Саланг. – К чему бы это, а?
Закрывающиеся дуканы – примета плохая, связь у дуканщиков лучше всякого совершенного телеграфа, торговцы прекрасно знают, когда начнётся стрельба, и заранее прячутся в норы. И кто их только оповещает?
– Стрельбы не будет, товарищ лейтенант, – убеждённо произнёс переводчик. – Закрылись из-за холода. Покупателей нет.
– Чего тебе говорил этот старик?
– Разное, – уклончиво ответил сержант.
– А ты ему чего сказал?
– Сказал, что он плохо кончит.
– Значит, это не наш человек.
Из-за высокого, с большим бетонным основанием, мокрого стояка колонки неожиданно выкатился, мягко перебирая коротенькими лапками, щенок, устремился к патрулю. Торчком хвоста он вилял так старательно и резво, что казалось, у щенка вот-вот вывихнется задница, рот был растянут от уха до уха в щенячьей улыбке, маленькие влажные глазёнки сияли. Был щенок мокр и грязен.
Игорь Калачёв – солдат молчаливый, в час говорит по чайной ложке, и то по большим праздникам, – сделал шаг навстречу щенку, присел, хлопнул рукой по прикладу автомата, и щенок мгновенно разгадал в нём родственную душу, закрутил репкой хвоста, как вертолёт пропеллером, привстал на коротеньких, неуклюжих и совсем ещё неразвитых лапках, кинулся к Калачёву. Он, несмышлёный, старался быть выше и взрослее, чем был на самом деле, он хотел быть большой, сильной и ловкой собакой и был сейчас ею и принадлежал только одному человеку – хмурому парню с добрыми глазами и крупными негритянскими губами, несколько странно выглядевшими на широком крестьянском лице. Хоть странно выглядели губы на лице Игоря, но именно они делали облик его запоминающимся: сильные, чуть вывернутые, тёмные, будто запечённые на солнце, – некая выразительная примета, невесть как занесённая в тихую среднерусскую деревню.
Щенок прыгал только вокруг Игоря Калачёва, на остальных не обращал внимания – ни юный лейтенант со слабыми следами растительности на лице, ни переводчик не были ему интересны. Игорь достал из кармана кусок сахара, снял с него прилипшую нитку, вложил кусок щенку прямо в рот – аккуратно, легко, и щенок также аккуратно и легко взял его.
– Откуда знаете, Калачёв, что этот кабысдох любит сахар? – Лейтенант снова потеребил свои слабенькие усики и, видя, что Игорь не отвечает – собирается, видать, с мыслями, не привык так скоро реагировать, – проговорил: – А грязен-то, грязен наш четвероногий друг!
Щенок из-за грязи действительно потерял цвет – это был мохнатый мягкий клубок земли. Калачёв отдал ему ещё два куска сахара – всё, что оставлял себе, чтобы погрызть где-нибудь в задумчивом уединении, размышляя о том, кто он в этом мире, о ребятах, которых уже нет, о том, что на родине их похоронили так, будто они были в чём-то виноваты: тайком, ночью, без оркестров и слов прощания, как хоронят воров и преступников, и хорошо, если на их могилах лежат каменные плиты, а то ведь полно таких могил, где ни плит, ни меток, ни деревянных столбиков. Есть такие, кому и пирамидки никто не поставит, – из родственников никого в живых. Эх, земля родная! Девчонки, танцы, тихая печальная музыка магнитофона, купания по воскресеньям – где всё это, за какими горами-долами осталось?
Афганистан разрубил жизнь пополам, выел огнём прошлое – былое, оказывается, обладает способностью вытаивать из человека. Даже память и та исчезает, ничего не остаётся. Хотя говорят, что память – единственное, что нельзя вытравить. Можно – вместо тихой музыки недорогого кассетника звучит музыка пуль, материнскую нежность заменяет нежность душманская, замешанная на особом составе. В начале нынешнего года к правоверным попал в плен прапорщик из соседней роты – душманы живьем сожгли его: развели под деревом костер, прапорщика связали проволокой, чтобы было попрочнее, проволока ведь не перегорает, перекинули её через сук дерева и начали опускать потихоньку в огонь. У прапорщика, прежде чем он умер, отгорели ноги, потом таз. Нежность!
…Через три месяца, уже весной, жаркой, гулкой и недоброй, Игорь Калачёв сидел в засаде. Среди плоских, вылезших из земли камней был вырыт мелкий неприметный окопчик, прикрывающий один из подходов к колпаку. Колпак тот, или, выражаясь военным языком, временная огневая точка, находился на рыжем пыльном бугре, контролировал караванную тропу и был у душманов бельмом на глазу. Душманы несколько раз пытались атаковать колпак, сбросить оттуда ребят-пулеметчиков, но каждый раз проявляли слабину; били по колпаку эресами – реактивными снарядами, кидали мины и гранаты – ничего не помогло: как сидели в колпаке ребята, так и продолжали сидеть. Только в разные стороны вынесли пикеты – отрыли окопчики, замаскировали их, проделали проходы, снабдили НЗ – неприкосновенным запасом пищи и воды и неприкосновенным запасом патронов и гранат. НЗ – вещь нужная, ведь мало ли что – а вдруг этот выносной окопчик отсекут? Тогда надо держаться и ждать подмоги. Если помощь не подоспеет, то придётся погибать – подорвать себя гранатой, пустить последнюю пулю в рот либо в висок. Но ни в коем случае не сдаваться в плен.
Ночь та была тёмной, гулкой, будто в мороз, звёзды словно бы кто-то ножом соскрёб с неба. Обычно они гнездятся так густо, что их на небе бывает больше положенного, целая несметь, а сейчас ни одной, непроглядная чернота, огромная страшная дыра, просверлённая в иной мир. Как правило, ночь бывает полна шорохов, топота, писка, жизни – разных, в общем, звуков, когда кто-то кого-то ест, кто-то кого-то преследует, звери жалуются друг другу на тяжёлую жизнь, хвори и отсутствие взаимопонимания в их среде, а тут и звери вроде вымерли – были они, жили, дышали, кушали друг друга, запивали мутной запашистой водой из недалекой речушки, которую нельзя пить людям, и вдруг не стало зверья. Хорошо, что рядом ещё Луноход находился – смышлёный белобровый кобель с узкой мордой, доставшейся ему от породистого папаши-охотника, но сам Луноход статью до папаши не дотянул – туловище его походило на обрубок, лапы были хоть и длинные, но слабые, шерсть разноцветная, одна половина головы – песчано-жёлтая, с седым отливом, другая чёрная, с ночной синевой, шкура Лунохода будто бы была сшита из разных кусков; что оставалось на столе полупьяного криворукого портного, то портной и пустил в ход.
Пришёл пёс к ребятам от душманов. Недалеко от колпака рассеяли банду в сто с лишним стволов. Когда подбирали трофеи, из камней, прижимаясь к земле, извиваясь по-рабьи униженно, вымаливая прощение и прося подарить жизнь, выползла собака. Вид у неё был такой, словно собаку пробило осколком. Игорь Калачёв оторвался от группы, ощупал голову пса, туловище, ноги: не ушиблены ли?
– Ты чего? – недовольно спросил его майор из штаба полка, командовавший операцией.
Калачёв не ответил. Кто-то из ребят рассмеялся.
– Он же немой! С детства не научен говорить.
Собака была цела, просто она чувствовала себя униженно. Калачёв погладил собаку по голове, и та поднялась на ноги. Раздался смешливый голос:
– Луноход!
Несуразна была укороченная собачья фигура, пёс действительно походил на лунохода. Кличка пристала к бывшему душманскому сторожу.
Служил Луноход ребятам верой и правдой, душманов ненавидел люто, определяя их по запаху, ведомому лишь ему одному, – если неподалёку от колпака появлялся декханин с мотыгой в руках и Луноход начинал с простудным шипением скалить зубы – значит, этот декханин двадцать минут назад бросил автомат. Лаять Луноход не умел, с шипением скалил зубы, будто в нехорошей улыбке, и молча кидался на недруга – характер у Лунохода был такой же, как и у его покровителя, никто не слышал голоса этого короткотелого некрасивого пса.
Луноход никогда не ошибался: человек, к которому он совершал скользкий бросок, обязательно оказывался душманом.
Нет, всё-таки Игорю Калачёву и сейчас интересно: как Луноход отличал душманов от недушманов? Ведь к солдатам приходили люди, ничем не отличающиеся друг от друга, душманы и недушманы, и пёс на недушманов не скалился – они действительно не были душманами, хотя и носили оружие, крестьяне из отрядов самообороны, Луноход относился к ним дружелюбно, кротко повиливал хвостом, а появлялся иной улыбчивый человек в чалме и халате – и Лунохода приходилось сажать на верёвку.
