Валерий Поволяев - Лесная крепость
Ночь по-прежнему была тиха и черна. Недалеко, остро, почти стеклисто позванивая окостеневшей травой, проползла змея. Калачёв взялся за бинокль ночного видения, провёл им по земле, но ничего не увидел – всё было размыто, двоилось, троилось, растекалось мокрым мутным пятном.
Демобилизовавшись, Игорь Калачёв пошёл работать в пожарную охрану райцентра. Нервы у него были хорошие, спал он обычно без снов – ни единой картинки, проваливался в сон, будто в омут, как и тогда, в мелком неудобном окопчике, но вот ведь как – иногда он видел длинную белобровую собачью морду, печальные, широко поставленные глаза, чёрную грушу носа с чувствительными дульцами ноздрей, и ему больно сжимало грудь; сердце, почти всегда неощущаемое, как у всякого здорового человека, начинало колотиться гулко, вразнобой – пропадал в его работе обычный порядок, всё пропадало, тело прокалывало зарядом электротока. Игорь просыпался и остаток ночи проводил с открытыми глазами.
Война сильно меняет психологию людей – раздражительный становится спокойным, даже чересчур спокойным, и это состояние, увы, болезненное, спокойный, наоборот, возвращается домой дёрганым, нервным; никогда не хворавший в военные будни, начинает хворать в мирную пору, в кою кажется – живи да живи, отдыхай, набирайся сил, а силы эти уходят и уходят, слабеют лёгкие, сердце, печень, почки, всё вдруг начинает отказывать, человек прижимистый делается широким, вольным в жестах, особенно в тех, когда надо бросать деньги, – война многое переворачивает с головы на ноги. Изменила ли война Игоря Калачёва?
Человек, в общем-то, замкнутый, он сделался ещё более замкнутым, и раньше-то мало говоривший, сейчас вообще перестал говорить, совсем закупорился в своей раковине. Мать, озабоченно сводя брови на переносице, допытывалась у сына:
– Может, за тобой вина какая-нибудь имеется, а? Там, в Афганистане, а? Имеется или не имеется?
В ответ Игорь молча качал головой – никакой вины за ним нет. На лбу у матери возникала длинная глубокая морщина, делавшая её лицо горестным и одновременно изумлённым.
– А может, ты влюбился?
Вновь знакомое отрицательное движение головы – нет.
– Тогда почему бы тебе не влюбиться, а? – Мать садилась на табуретку рядом с сыном, устроив на коленях тяжёлые, совсем не женские, со вспухшими зеленоватыми венами руки. – Сколько у нас бегает хороших девчонок… Самых разных, а? Ведь пора уже, Игорёша, сам видишь. Дальше будет труднее – привыкнешь, оглядываться начнешь… А?
Молчал Игорёша, и мать, понимая, что попыталась забраться в запретную зону, в дело очень деликатное и тонкое, вздыхала подавленно, уходила на кухню.
Работы в райцентре было немного – пожары в небольших посёлках случаются редко, народ тут живёт бдительный, с огнем шуток не шутит, со спичками не играет – знает, что случается, когда его превосходительство огонь вырывается из-под контроля, и добрым ведь бывает этот генерал и злым, и молятся ему, и ругают, но если уж огонь взыграет над крышей какого-нибудь дома, то на пожар наваливаются всем миром. Кто с чем – кто с ведром, кто с тазом, кто с железными граблями, а кто и просто с мокрой тряпкой, всё зависит от подготовленности граждан к стихийным и прочим бедствиям.
Тянулись дни, очень похожие друг на друга, единственно чем отличающиеся – погодой. Мать вздыхала, сводя брови к переносице.
– Может, тебе лучше в город определиться, чем сидеть в райцентре, а? Село, ведь оно и есть село. В большой город, в областной, или даже ещё больше – в Москву, например… Там всё другое. А, Игорёша?
Игорь молчал – нет, не подходит ему большой город, здесь лучше.
– Тогда, может, тебе на учёбу поступить, а? В институт. Пусть будет педагогический. Очень представительная и уважаемая профессия – учитель. Все шапки сымают. А?
Идея Игорю Калачёву понравилась, институт – это хорошо, но только не педагогический, мать видит только одну сторону учительского дела – «представительную и уважаемую», а есть и другие стороны, Игорь их знает, поскольку сам только недавно окончил школу, в памяти всё ещё свежо, лучше уж вуз инженерный. Строительный, например. Он покивал молча и достал с полки старые школьные учебники, раскрыл один – историю, последнюю часть, за десятый класс, подержал минут двадцать на коленях с хмурым, отчуждённым видом, немо шевеля губами, потом снова молча наклонил голову. Насчёт института он был согласен с матерью.
За учебниками он просидел до самого дежурства. Поднялся, когда надо было уходить на работу. Мать прокричала ему вдогонку:
– А может, учебники с собой возьмёшь? На работу, а? Свободного ведь времени – прорва. Позанимаешься. Наука любит, чтоб ею каждый день занимались. Возьми учебники-то! А, Игорёша?
В ответ Игорёша молча помотал головой – он не собирался путать домашние заботы, пусть даже такие важные, как поступление в институт, с работой. Мать, горестно смежив губы, долго смотрела ему вслед – не нравился ей сын, не нравились его отрешённость, замкнутость, его непонятность – никак она не могла разгадать Игоря, раньше он был ей родным, а сейчас стал далёким. Что происходит?
В тот вечер в райцентре случился пожар.
На отшибе стоял старый дом, ветхий, с ломкими таинственными линиями. Как всякий древний дом, он имел своё прошлое и свои загадки, в нём не было центрального отопления и водились привидения. Прописанная в доме угрюмая бабка Ветошица наотрез отказывалась от центрального отопления – жила, целиком полагаясь на привидения и печку, – топила свою голландку углём, кизяками, дровами, чем придется; печка и грела Ветошицу, и от болезней спасала, и радость в душу вселяла, и кормила, а разве, извините, сможет кормить бабку громоздкий чугунный радиатор водяного отопления старой конструкции, который определили во все дома, кроме двух каменных особняков хозяев райцентра? Понятно вам, в чем дело? То-то и оно.
Старики и пожарные знают: когда топишь печку чем попало, в трубе, в отсеках и изгибах дымохода обязательно образуется, горючей налипью напластываясь на стенки, клейкая, блестящая, словно смола, сажа. Сажа эта на обычную сажу похожа мало и обладает свойством загораться – вспыхивает, будто порох, горит горячо и долго, поднимаясь над трубой высоким жёлтым столбом. Случается, от горящей сажи и кирпичи рассыпаются, и крыша загорается – в доброй половине всех случаев горит, особенно если изба покрыта дранкой или соломой, а если крыша «негорючая» – допустим, железная, то полыхают перекрытия. Потому и чистят трубы – испокон веков так повелось, а в Прибалтике это делают до сих пор. В Прибалтике, но не в России… Что до Прибалтики бабке Ветошице – кряжистой, с лиловым, плоско расплывшимся лицом старухе, недоброй, словно столетняя бессмертная колдунья, что никак не может умереть. Да, впрочем, самой бабке было, кажется, не менее ста лет, она никогда не отрывала взгляда от земли и не смотрела людям в глаза, всё в землю да в землю, словно бы моля, чтобы земля наконец забрала её к себе.
Под вечер бабке стало холодно, она и вздумала подтопиться. Не посоветовавшись с привидениями, накидала в печное нутро поленьев, плеснула керосина, чтобы пламя быстрее разгорелось, и послушное пламя разгорелось: в трубе словно бы граната хлопнула, чуть не разворотив дымохода, несколько кирпичей свалилось в печной под, а вверх с паровозным гудением понёсся жёлтый, плохо пахнущий дым, через несколько секунд дым был вытеснен голодным голосистым пламенем. И пошло, и пошло!
Бабка выскочила из избы, всплеснула руками, ощутив жар, мелкой жгучей искрой сваливающийся на неё с неба, вздернула руки вверх, призывая бога смягчиться, простить старую грешницу, но, видать, здорово провинилась колдунья – молитва не дошла до адресата. Не только она была виновата – привидения тоже. Ветошица захватила побольше воздуха в рот, метнулась в избу, уже наполненную дымом, чёрные кудрявые струи ползли из всех щелей, длинными хвостами тянулись к земле, норовили укусить Ветошицу, но старуха, надо отдать должное, умело увёртывалась от них, вытащила из избы фибровый, с поехавшими в разные стороны боками чемодан, узел с постелью и полотенцами, следом вынесла чайник и тяжёлую стопу грязной посуды, будто Ветошица только что выпроводила из избы дорогих гостей и не успела вымыть тарелки, но стопа эта набиралась долго, потом выволокла ещё один чемодан, за ним изящный, с ловко выгнутой спинкой венский стул, затем хотела ещё что-нибудь вытащить, но сверху на дверной проём опустился жаркий жёлтый полог. Пламя облизало порог, и порог загорелся. Ветошица заголосила.
К дому её дружно понёсся райцентровский люд, кто с чем. Земля задрожала от топота многих ног.
Подоспела и пожарная машина, чуть ли не с ходу ударила струёй по ветхому домику, пытаясь спасти бабкино жилье, но спасать было поздно – изба была обречена с первой минуты, когда Ветошица плеснула в печку керосина. Бабка, похоже, осознала это и стояла теперь молча, неподвижно, с вялым отрешённым лицом, скрестив на груди руки. Глаза были привычно опущены к земле.
