Георгий Косарев - Сердце прощает
— Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больнопогожий выдался, — сказала она.
— Я сама хотела попросить вас об этом, — ответила Люба. — Сейчас,только накормлю его.
Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее.Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обещечки и бережно передала на руки Лукерье.
Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего наулицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это былусловный знак. «А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?» —подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди унее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности,она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет,проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карманплатья.
Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосокчерез дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали.Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток,оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этогопроулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.
По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало,пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, ужезнакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяниябросилась ей в лицо, — рядом с отцом шел Виктор.
Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью,сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал срукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь вкомнату. Люба бросилась отцу в ноги.
— Любушка, дочка... Что же ты? Встань!
Слова отца и горячие его объятия обожгли ей сердце. Она не выдержалаи громко зарыдала.
«Собирайтесь, — услышала она знакомый голос Виктора за окном, — намнадо торопиться, Игнат Ермилович»
Уткнувшись мокрым лицом в грудь отца, Люба не видела парня, которомупризнавалась когда-то в любви. Ей казалось, что он теперь стоит позади заокном и не спускает с нее своего укоряющего взгляда. Но в эту минуту ейважнее всего на свете было услышать слова отца: отец был как живоевоплощение совести.
— Что же с тобой произошло, Люба? Что случилось? Почему ты оказаласьздесь? — спросил отец, а она, слушая его, по-прежнему продолжала толькорыдать. «Случилось? Произошло? Почему?» — она и сама себе не могла толкомответить на эти вопросы. Но каждый человек обязан отвечать рано или поздноза свои поступки, и Люба, собравшись с духом, оторвалась от груди отца:
— Если можете — простите меня...
— Ну, а дальше-то как, Люба? — с дрожью в голосе спросил отец.
Тень улыбки, надежды скользнула по лицу Любы.
— Ну, говори же, Люба, идешь с нами? Что же ты...
Голос Игната неожиданно оборвался на полуслове. С улицы донесласьчужая речь.
— Немцы, Игнат Ермилович, — крикнул Виктор и мигом впрыгнул в окно.
Из подкатившей легковой машины вышел Франц. Он что-то сказал шоферу инаправил его обратно.
— Он приехал, — побледнев, сказала Люба.
— Что будем делать, Игнат Ермилович? — спросил Виктор и решительнополез во внутренний карман пиджака, где у него лежал наган.
— Не надо, — остановила его Люба. — Я представлю Францу отца и тебя,как моего школьного друга.
— Что ж, знакомь, — сказал, усмехнувшись, Игнат. — Зять все-таки.
Из сеней между тем донесся стук торопливых шагов, скрипнула дверь, иШтимм, еще не переступив порога, озабоченно заговорил:
— Фронт прорван, Люба, немедленно собирайся!..
Едва он успел произнести эти слова, как его взгляд упал на Виктора,затем он увидел Игната. Лицо Штимма стало серым и будто окаменело.
Увидев Штимма, Виктор от удивления даже вздрогнул. «Что такое! Неможет быть!.. Нет, это тот... Никакого сомнения...»
— Что это значит? — закричал Штимм.
— Это мой отец, Франц, — поспешно ответила Люба, — а это...
— Ложь!
Штимм еще раз взглянул на Виктора, и вдруг на долю секунды в егосознании воскрес сыроваренный завод, а потом этот бандитский налетпартизан на его машину... Да, это он... Штимм моментально выхватилпистолет:
— Хенде хох! Хир партизанен! — завопил он и выстрелил.
На мгновение раньше Виктор отклонился в сторону, и пуля врезалась вдерево стены.
— Франц, постой!.. Что ты делаешь!.. — истерически закричала Люба,пытаясь загородить собой Виктора.
— Вег!.. Прочь!..
— Остановись! — крикнула Люба.
— Вег! — орал Франц.
И тогда между Любой и Штиммом оказался Игнат. Глаза его горелиненавистью, он готов был принять на себя все удары, лишь бы защитить дочь.
Грянул выстрел Виктора, но Штимм, словно не почувствовав его, сновавскинул свой пистолет.
И Люба с ужасом увидела, как с новым его выстрелом пошатнулся и упалотец. И тогда в одно мгновение, крепко сжимая в руке «вальтер», она в упорвыстрелила в обезумевшего Франца Штимма. И тот рухнул на пол. С побелевшимлицом Люба склонилась к отцу. Он был мертв.
— Убил папу! — не помня себя, закричала Люба и в тот же миг услышалаголос Виктора:
— Надо уходить, Люба. Бежим, Люба, быстрее...
Но Люба не трогалась с места. Ее обезумевший взгляд блуждал посторонам, останавливаясь то на окровавленном Штимме, то на выбеленномсмертью лице отца.
— Бежим, Люба, — повторил Виктор, схватив ее за руку.
— Нет, без сына я не могу... Уходи, Виктор, спасайся, беги черезогороды к лесу. Беги, не то погибнешь!.. Я за тобой, сейчас. Жди меня улеса, я быстро. Понимаешь, сына возьму...
Стиснув зубы, Виктор рванулся на кухню, к окошку, обращенному в сад,и через него подался туда, где должен был поджидать его «полицай».
Люба снова опустилась на колено перед отцом и прильнула к егобезжизненному лицу. Потом она бросила испуганный взгляд на Штимма,который, неуклюже распластавшись на полу, казалось, еще смотрел на нее, ибросилась бежать в сад, к Лукерье. Но, не прошло и двух минут, как позадисебя Люба услышала крики переполошившихся немцев, прибежавших на выстрелыв ее доме. Двое из них пустились за ней и громко кричали:
— Хальт... хальт...
От Любы была уже недалеко Лукерья, она с перепуганным лицом крепкоприжимала к груди ребенка. Потом, кажется, прежде чем до слуха Любы дошелзвук выстрела, она почувствовала горячий ожог тела. Ноги ее тотчасподкосились, и она упала на землю.
Сознание ее угасало не сразу. Она еще слышала, как в огородах задомом гремели выстрелы. Судя по тому, что они удалялись, Люба поняла, чтоВиктор не попал в лапы врага, и это было последним ее утешением в жизни...
* * *
На окраине районного поселка, возле кладбища, заросшего старымикленами, под развесистой ивой лежало несколько незахороненных трупов.Здесь был и труп Любы.
Вместе с частью Советской Армии в районный центр вошли и партизаны.
Виктор предчувствовал печальный конец Любы, но, торопясь в поселок,все еще на что-то надеялся. И когда путь привел его на кладбище, сердцеего сжалось от гнева и горя. Он печально смотрел на ее белое,обескровленное лицо с синими ободками под глазами. Стесняясь друзей, он допоследней минуты старался не выдать своего отчаяния. Когда труп был опущенв могилу и над ним вырос невысокий холм земли, Виктор низко склонилголову, с трудом удерживая слезы.
Глава двадцать шестая
Сентябрь выдался пасмурным, неприветливым. Над полями и перелескамивихрились туманы. В побуревшем разнотравье и зелени лесов резко выделялисьпервые желтые пряди. Высоко в сером небе длинными изломанными цепочкамитянулись на юг журавли. Марфа смотрела на них и радовалась их счастью. Сприближением линии фронта более двух недель скрывалась она в лесныхчащобах. Надламывалось здоровье, мучила полуголодная жизнь, но надежда наприближающееся освобождение согревала ее сердце. Наконец раскатыартиллерийской канонады переместились на запад, а потом стали едва слышны.На смену им вокруг разлилась непривычная мирная тишина. И тогда, подобножуравлям, потянулись люди к родному жилью. Исхудавшая, усталая, вместе ссыном возвратилась домой и Марфа. Ни с чем не сравнимое чувство свободынаполняло ее грудь.
— Теперь фашисты не придут? — спрашивал Коленька. — Это правда, мама?
— Да, сынок, не придут.
— Вот здорово! Теперь можно никого не бояться. Скорей бы только папавозвращался, — и он крепко и нежно охватывал своими ручонками шею матери.
От этих слов сына у Марфы глаза наполнялись слезами.
Но это были не прежние слезы безысходного горя, а слезы переполнявшейее душу радости. Она прижала к себе Коленьку и прошептала:
— Соколик ты мой родненький, зернышко ты мое кровное, вся надеждатеперь только на тебя, милый ты мой!
