Георгий Косарев - Сердце прощает
В предвечерних сумерках партизаны большой группой расположились наполяне. Пели старинные песни о ямщиках, о Волге-матушке, пели довоенную«Катюшу», о партизанах. Приволье и свобода волновали Игната. На сердце унего было и радостно, и печально...
Прошло несколько дней. Игнат все увереннее входил в колею знакомойему партизанской жизни. Однажды вечером его срочно разыскал Виктор и гордосообщил:
— Есть одна новость, Игнат Ермилович: в связи с приближением фронтаотрядам приказано перебазироваться на запад. Мы с вами остаемся здесь снебольшой группой в ведении райкома партии. Одновременно нам с вамиразрешено проникнуть в райцентр на связь с нашими людьми и, в зависимостиот обстановки, встретиться с Любой...
Игнат, словно не находя слов для ответа, только тревожно, тяжеловздохнул.
Глава двадцать пятая
Мучительными были для Любы первые дни материнства. По молодостисвоей, по неопытности она не могла еще в полной мере осознать, что с нейпроизошло. Да, она стала матерью, и ее, как всякую мать, тянуло к своемуребенку. Вместе с тем собственное дитя вызывало у нее чувство страха,по-прежнему не покидали ее мрачные мысли. Она осознала, что вместе с еекровью в сыне течет и кровь того, кто пришел в ее страну как враг. В такиеминуты ей хотелось пристрелить и Штамма, и собственного ребенка, а заоднои покончить с собой.
Но бежали дни, и спасительное чувство любви к беззащитному невинномусуществу — маленькому сыну — у нее все росло и усиливалось. Судьба егочем-то напоминала ее собственную печальную судьбу.
Она видела, как Штимм временами беспричинно начинал волноваться,делался раздражительным, и догадывалась, что с появлением сына положениеего в том мире, где он был просто обер-лейтенантом, стало щекотливым.Порой ей приходило в голову, что Штимм тяготится ребенком.
Поскольку на казенной квартире было слишком беспокойно и тяжело безпомощи опытной женщины, Франц уговорил Любу перейти с сыном на первоевремя в просторную избу старой Лукерьи.
Так шло время. Отбушевала суровая, с трескучими морозами и затяжнымиметелями зима, пролетела весна с ее бурными потоками и благоухающимзапахом цветов, и настало жаркое лето...
Чувство тревоги, обреченности, панического страха, как эпидемия чумы,проникали во все поры гитлеровской армии, особенно после битвы наОрловско-Курской дуге. Страх перед будущим докатился и до фашистскоготыла.
Тревога все больше овладевала и обер-лейтенантом Францем Штиммом.Фронт быстро перемещался на запад. Теперь уже не сотни, а всего десяткикилометров отделяли его от передовых частей. Начались экстренные работы посозданию и укреплению оборонительных рубежей. Нужны были люди, рабочаясила. На Штимма, как и на других подобных ему командиров тыловыхподразделений, легли новые обязанности. Вверенные ему солдаты теперь нестолько охраняли интендантские склады с продовольствием, амуницией ибоеприпасами, сколько сгоняли мирных граждан на рытье окопов,противотанковых рвов, строительство блиндажей. И, делая это, Штиммособенно нервничал, предвидя дальнейшее отступление германских войск. Онне хотел признаваться даже самому себе, что семья тяжелой гирей повисла наего ногах.
Как-то он пришел к Любе поздно вечером. Ребенок спал. Он склонилсянад ним и долго не спускал с него глаз.
— Все-таки удивительно, как он похож на меня! — с гордостью сказалФранц.
— Что же удивительного: ты его отец.
— И имя у него красивое — Вольдемар.
— Нет, Владимир, — упрямо сказала Люба.
— Но это же русское имя!
— А что, разве оно тебя пугает?
— Нет, — пожимая плечами, ответил Франц. — Я только говорю, какое онозвучное... Мальчик узнает меня с первого взгляда. Но знаешь, мне немноготревожно за него. Приближается фронт. Партизаны нападают на гарнизоны,всюду убивают наших солдат. Это ужасно!.. Кстати, где твой пистолет?
— Что-нибудь случилось?
— Я хочу просто напомнить тебе, чтобы ты не расставалась со своим«вальтером».
— Это для чего же? Стрелять в партизан?
— Ты должна стрелять в тех, кто будет нападать на нас, кто посмеетугрожать жизни нашего сына. Возможно, на днях последует приказ о нашемотходе. Будь к этому готова.
Люба давно уже заметила, что немцев лихорадит. Успешное наступлениеСоветской Армии порождало у них нервозность, суматоху. Она внутреннерадовалась развивающимся событиям, но, понимая двусмысленность своегоположения, пугалась будущего.
Вначале Лукерья с явным недоверием относилась к Любе, упрекала ее внеразумности. «И как это ты могла попасться к ним на крючок? Конфеткой онитебя, что ли, приманили? — бубнила старуха. — Ты только на меня, бабкуглупую, не серчай. Я как понимаю, так и говорю. Но коли такое случилось,что же поделаешь? Ребеночка-то береги, он не виноват. Вон какой онстановится славный! Пока ему сытно и тепло, а до всего остального ему нетникакого дела».
Люба покорно выслушивала замечания старой женщины и чувствовала в еесловах почти материнскую озабоченность. «Меня пугает, а сама как матьродная заботится обо мне и моем сыне».
Лукерья подолгу могла ворчать на Любу, но никогда не выносила на людихудой славы о ней. Этому, возможно, способствовало и то, что в большинстведомов поселка квартировали немцы.
Однажды ярким солнечным днем Люба вынесла ребенка из избы. На лужайкенапротив дома играли в цветах ребятишки, по дороге изредка проходилинемецкие солдаты, местные женщины.
Постояв у крыльца, Люба прошла за калитку и, став в тени березы,принялась укачивать сына.
— Ух, какой крикливый, ты гляди... — сказал кто-то за спиной нарочитострогим голосом. И Люба, повернувшись, увидела перед собой высокого парняс полицейской повязкой на рукаве. Ничего не ответив, Люба продолжалаубаюкивать неспокойного сына.
— Мужчина, сразу видать по крику, — назойливо продолжал полицай. —Ишь, орет как...
— Проходи давай, — неприязненно сказала Люба. — Чего тебе до крикаего, сам небось не так еще орал.
— Да вы, дамочка, не беспокойтесь, я ребятишек не обижаю, — улыбаясь,сказал полицай и вдруг шепотом добавил: — Привет вам от отца.
— От отца?.. — повторила Люба, задохнувшись на слове.
— Угу, от Игната Зернова, — подтвердил полицай и громко продолжал: —Во, заливается! Ну-ка покажись дяде...
Полицай приоткрыл легкое одеяльце и сунул в складку бумажный пакетик.
— Письмо вам, — тихо сказал он.
— Господи, папа жив, не верится, — сказала Люба.
Затем, опомнившись, удивленно посмотрела на полицая.
— А как же он узнал, где я нахожусь?
— У вашей матери, а ей адрес оставил обер-лейтенант Штимм.
— А вы-то видели папу? — спросила Люба.
— Видел, — ответил тот. — И отца, и ваших друзей.
— Друзей?! У меня еще есть друзья?..
— Отец ваш хотел бы повидаться с вами.
Лицо полицая стало строгим.
— Нам нужно условиться во всем. Есть в этом некоторая сложность.
— Какая же?
— Вы же знаете, всех мужчин призывного возраста немцы забирают иотправляют в лагерь. Так что...
— Да-да, я понимаю. Все не так просто.
— Смогли бы вы, скажем, отлучиться из дома и подойти к лесу? —спросил он.
— Нет, это невозможно, сразу спохватятся, — ответила Люба.
— Жаль, — задумчиво сказал полицай. — Ну что ж, тогда придумаемчто-нибудь другое. Завтра, в это же время, сообщу...
Полицай поправил одеяльце и, подмигнув утихшему малышу, пошел вдольдворов.
Взволнованная Люба вошла в калитку.
* * *
Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. Вшестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритоелицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайновстревожен.
— Срочно еду в управление, — объяснил он. — Если возникнуткакие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. Вкрайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.
— Что-то случилось?
— Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой частидля отправки на фронт.
— Значит, ты уедешь?
— Откуда я могу знать, что будет со мной? — с чуть приметнымраздражением произнес Штимм. — Армия противника наступает, этого никто немог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.
Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.
— Тебе страшно? — спросил он.
— Да, немного, — ответила Люба.
— Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, —многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящегомалыша, поспешно вышел.
...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белыеоблака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались наналичники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиесявдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин ссолдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, инаступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К нейподошла Лукерья.
