Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
А вот другой вопрос: зачем она позвонила? Есть ли смысл сначала направлять к тебе убийцу, а потом беспокоиться о твоей судьбе, звонить и выяснять, остался ли ты цел и невредим? Гм… Отчего бы и нет? Разве сам я не подготовил в свое время операцию, которая могла привести к ее гибели, а вслед за тем радовался отмене? Выходит, я ей небезразличен – так же как и она мне?
Я зажал голову между ладонями и сильно потряс ее, чтобы выбросить, вытравить, вытрясти эти проклятые мысли. Правильно говорит кэптэн Маэр: надо забыть об этой вредной чуши, когда работаешь с информатором. Забыть о симпатиях и антипатиях, о сердце и о животе, о черных глазах и спутанной гриве волос. Выбросить в мусорный бак все, кроме соображалки, глаз, ушей и нюха… «Но сейчас-то у меня нет и этого, – вяло думал я. – Нет вообще ничего, ноль, нада, гурништ. Выжатый без остатка лимон – и тот годится в употребление намного больше меня».
Дорога домой в Иерусалим выглядела по меньшей мере путешествием на Марс, задачей немыслимой сложности. У меня достало сил лишь припарковаться в неположенном месте, откинуть сиденье и закрыть глаза. Телефон зазвонил, как мне показалось, почти сразу вслед за этим, но, взглянув на экранчик, я обнаружил, что проспал три с половиной часа.
– Да? Кто это? – мне с трудом удалось справиться с хрипотой.
– Это я. Не вешай трубку, пожалуйста, – быстро проговорила Лейла.
– Ты с ума сошла. Четвертый час ночи. Не могла дождаться утра? Я спал…
– Не могла. Не могла. Ты спал, а я не могла…
– Что ты от меня хочешь?
– Хочу встретиться.
– Нет. Не сейчас. Я найду тебя позже. Давай спать, Лейла.
– Подожди! – закричала она. – Я должна тебе сказать! Это не я! Слышишь? Это не я! Я тут ни при чем! Клянусь тебе, слышишь?!
Я отсоединился. Довольно. «Это я». «Это не я». Врет или не врет? Если есть сомнение, значит, врет. Ни симпатий, ни антипатий. Соображалка, глаза, уши и нюх. Не могла она… А я могу? Я могу теперь вечно смотреть на портрет Шломо Ханукаева?.. Так. Что нам говорит соображалка?
Соображалка утверждала, что трех с половиной часов вполне достаточно для частичного восстановления сил. Я завел двигатель и сорок минут спустя входил в дверь своей квартиры. На похоронах, которые состоялись днем, я уже был как новенький и, поймав вопросительный взгляд кэптэна Маэра, ответил ему бодрой улыбкой. Мол, не боись, босс. Мол, дел невпроворот, но мы справляемся. Он кивнул и отвернулся.
Дел действительно было невпроворот, но насчет «справляемся» я сильно преувеличил. Мы явно не справлялись. Джамиль Шхаде переигрывал нас по всем статьям. Подготовленные им человекобомбы взрывались в иерусалимских автобусах, за столиками тель-авивских кафе, в модных ресторанах Хайфы, в многолюдных залах ожидания автовокзалов. Страну накрыло облако страха – липкое, отвратительное, безнадежное. Люди боялись выходить из дому и отправлять в школу детей. Общественный транспорт и вовсе опустел: на железнодорожную станцию или на остановку автобуса шли лишь по крайней необходимости. Обычные соседские сплетни вытеснялись реальными рассказами о родственнике или знакомом, который чудесным образом спасся, случайно опоздав именно на «тот» междугородний рейс.
При этом Шейх постоянно совершенствовал методы, усложнял планы и старался не повторяться, чтобы снова и снова застигнуть нас врасплох. В какой-то момент смертники стали ходить парами. Сначала они взрывались одновременно: к примеру, в двух разных концах многолюдного рыночного ряда – в расчете на давку, которая должна была возникнуть, когда запаниковавшая толпа бросится от краев к середине, топча упавших и карабкаясь вверх по телам. Возможно, где-нибудь так бы и произошло, но только не в здесь, где люди в любую минуту бессознательно готовы к подобным сценариям. Они и в самом деле бросались бежать, но не от места взрыва, а, напротив, к нему – помогать раненым и искалеченным.
Учтя ошибку, Шхаде немедленно внес поправку: теперь второй смертник взрывался точно там же, где и первый, терпеливо подождав, пока вокруг стонущих и истекающих кровью жертв соберется достаточно много медиков, полицейских и добровольных помощников. Конечно, мы тоже не сидели сложа руки. Кто-то может подумать, что, разлетевшись на сотни ошметков, человекобомба не оставляет следов. Это далеко от реальности: как правило, спустя уже несколько часов на наши столы ложились меморандумы с именами убийц-самоубийц, их фотографиями, адресами и подробностями жизненного пути. Проходило еще несколько часов – и мы узнавали маршрут их последнего пути, включая номера автомашин, координаты их хозяев и фамилии таксистов.
Одна проблема: на этом все и обрывалось. Быстро миновав первые этапы, мы словно утыкались в непроницаемую стальную стену тотальной конспирации. И если бы только в одну – перед нами вырастала целая система стен, одна другой толще. Даже если удавалось заглянуть чуть дальше, то есть продвинуться от водителя, который привез шахида, к тому, кто доставил смертнику поясную бомбу, начиненную шурупами и металлическими шариками, это мало что давало. Пытки в подвалах арабского гестапо не прошли для Джамиля даром: теперь он утроил осторожность, максимально обезопасив не только себя, но весь ближний круг своих заместителей, полевых командиров, химиков, инженеров, изготовителей бомб и мастеров психологического давления, занятых поиском и мобилизацией смертников.
Взрыв в университетском кафетерии на Подзорной горе тоже стал для нас неожиданностью, потому что кампус был окружен забором и весьма неплохо охранялся. Этим терактом Шхаде словно говорил нам: «Смотрите, я могу проникнуть куда угодно, обойти любых сторожей!» Новым оказался и метод: на сей раз они обошлись без смертника, подложив в кафе начиненную взрывчаткой сумку. Кэптэн Маэр вызвал меня, чтобы спросить, почему бы мне не встретиться с Лейлой.
– Она ведь учится в университете, не так ли?
– Так, – согласился я. – Ну и что? Там многие учатся.
– Вызови ее, поговори, прощупай… – он ухмыльнулся. – «Прощупай» – в смысле «разузнай», не пойми буквально. Может, она слыхала чего
