Борис Яроцкий - Эхо в тумане
— Ну пшел, Шарик, — попросил Павлик и мягко ногой отодвинул собаку, но Шарик не слушался. Смутный, знакомый запах, быть может, воскресил в памяти собаки те еще недавние дни, когда на побывку приходил хозяин этих вещичек и приносил с собой с матросского камбуза говяжью кость, завернутую в бумагу. Нюхая вещички, Шарик радостно повизгивал, потом поднял на гостя лохматую мордочку, взглянул единственным глазом, словно спросил: «Где он плавает, Алеша?» Ягодкин посуровел, тихо спросил Павлика:
— Мама где?
— На работе.
— Далеко?
— В порту.
— Отлучиться ей можно?
— Нельзя. У них норма большая.
— А когда перерыв?
— Смотря что за пароход. Капитаны всегда торопят. А носилки большие.
— И мама носит?
— А то как же… Война…
Павлик вздохнул и стал ковырять землю носком сапога, снятого с убитого немца.
— Добротная у тебя, Пашка, обувка… Не по ноге вот…
— Какая подвернулась.
Разговаривая с Ягодкиным, Павлик поглядывал в соседний двор: он поджидал учительницу. Если она задержится, он сможет проскочить в порт, вызвать на проходную маму.
Мичман сел на крыльцо, вынул из бокового кармана бушлата медный портсигар, раскрыл на ладони.
— Закуривай.
Портсигар был набит папиросами, как обойма патронами. Павлик подумал: «За такое добро можно выменять буханку хлеба».
— Мать не велит.
— Правильно. Мал еще, — согласился мичман и закурил. — Алексей тоже не баловался. А я после ранения в госпитале пристрастился… В походе вот курить запрещается. Трибунал. Соображаешь?
— А то как же…
— В нашем деле, — продолжал Ягодкин, — по всем статьям бьем на сознательность. Нельзя — так нельзя до самого всплытия, а то и до самой базы.
Наконец из дома бабки Фроси вышла учительница. В старенькой серой шинели, в кубанке, из-под которой выбивались вьющиеся светлые волосы. Учительница, прихрамывая, направилась к калитке. Был отчетливо слышен неестественный скрип ее сапог.
— Фронтовичка? — спросил у Павлика мичман.
— Марина Константиновна? Воевала. А теперь она моя учительница.
Ягодкин кивнул, наблюдая за учительницей.
— Тяжело ей на протезах.
— Тяжело, — ответил Павлик, не понимая, что такое протезы. — Ну я пошел. Вы разыщите маму сами. На втором причале.
— А ты куда?
— За металлоломом.
— И она с вами? — показал на учительницу.
— Она у нас командиром… Сто двадцать тонн собрали. И еще соберем столько, а потом попросим, чтоб сделали торпедный катер.
Павлик подхватил тачку — и на улицу. Мичман крикнул вдогонку:
— Когда ж вернешься?
— Вернусь…
— Расскажу об Алексее. Ты быстрее возвращайся.
Конечно же, Павлику хотелось, чтобы мичман вспомнил о походе, о том самом, когда они ходили вместе с Алексеем. Но в горах придется, наверное, пробыть целый день. Иначе много не соберешь.
— Я к вечеру буду, — пообещал уверенно. — Вы не уезжайте…
Павлик прикатил тачку, когда уже стемнело. Руки ныли, голова кружилась, и чуточку поташнивало, то ли от усталости, то ли от голода.
Во дворе произошли перемены. На месте старого, трухлявого абрикоса была глубокая яма. От нее тянуло сыростью. Павлик догадался: погреб. Прежний рухнул давно, еще когда были немцы. Танком наехали. Мама с бабушкой целую неделю откапывали кадки из-под капусты. С тех пор они без погреба. Ждали в отпуск Алешу, надеялись, если погостит день-два, выкопает новый. Но в последний раз его надолго не отпустили, в тот же день он поспешил в базу, сослался на срочность задания. Он и раньше сильно не задерживался.
Из летней кухни проворно вышла бабушка в ситцевом в горошек фартуке.
— А у нас гости.
— Хорошо.
— От Алешеньки дружок. В хате он… И мама вернулась.
В комнате было убрано, как на праздник. Даже керосиновая лампа горела ровно и не коптила. За столом, с торцевой стороны, сидел мичман Ягодкин, без бушлата, в суконной блузе, на ней веселыми лунами блестели медали. У жарко натопленной плиты возилась мама, на ней была синяя кофточка, которую она обычно надевала, когда гостил Алеша. Эту кофточку он подарил маме еще перед войной. Он тогда получил премию за лучший планер.
На сковороде что-то жарилось, судя по запаху, вкусное.
— Вот и Паша, — обрадовался мичман. — А мы тебя, братишка, заждались. Садись, докладывай, сколько добыли железа…
— Самолет нашли. В землю врезался.
— Немецкий?
— Наш… Откапывали… Нужен трактор… Так не вытащить. Целый день провозились.
Павлик еще находился под впечатлением найденного бомбардировщика. Он сказал, что они докопались до кабины, а летчиков там не было. Конечно же, они прыгнули с парашютами…
Блеск медалей на блузе мичмана привлек внимание Павлика, и он показал на одну, по его мнению, самую важную.
— Это за что?
— За работу на войне.
— На войне воюют.
— Это и есть работа.
Бабушка принесла соленых огурцов. Мама положила возле Павликовой тарелки шероховатую горбушку хлеба. И наконец поставила горячую сковородку.
— Ешь.
— Пахнет интересно!
— Тушенка, — объяснила мама.
— А… Марина Константиновна рассказывала… им на фронте давали, — блеснул своей осведомленностью Павлик, приступая к еде. Он макал в сковородку хлеб и незаметно для гостя шмыгал простуженным носом.
Мичман Ягодкин с отцовской нежностью молча наблюдал за изголодавшимся мальчишкой. А Павлик, с усилием сдерживая аппетит, ел и рассказывал:
— Наша учительница была в десанте. Захватили порт в городе Николаеве. А их немцы окружили. Так наши им и патроны и тушенку бросали с самолетов… Сначала на парашютах, но парашюты ветром относило к немцам. Тогда кинули без парашютов…
— Ладно уж, ешь, — ласково подгоняла мама, присев с ним рядом.
— Мама, может, учительку позовем. Пускай с нами побудет.
Мать молча взглянула на гостя: как он, не возражает?
Потом они долго сидели впятером. Мичман ничего не сказал, где и куда они ходили с Алексеем. Черное море — большое, и везде была война.
Павлик и раньше знал, что Алексей плавал на подводной лодке и в партию его принимали, когда лодка выполняла боевое задание, лежала на грунте у вражеского берега.
Мичман Ягодкин вообще-то рассказывал увлекательно, и не вина в том Павлика, что многое он не услышал: после тяжелого дня и сытного ужина он уснул за столом, положив голову на руки.
Маму и бабушку сон не брал: глаза у них были мокрые. А учительница сидела как в забытьи: она думала о чем-то своем, ей только известном.
Спустя три дня, закончив погреб, мичман Ягодкин уехал. Он оставил кису, в ней, как потом увидел Павлик, оказались бушлат, тельняшка, пилотка с белой матерчатой биркой и пакет с письмами.
Павлик провожал гостя до самого порта. За ними увязался Шарик, и они его не отгоняли. У портового КПП Ягодкин простился.
— Буду жив, вернусь домой, в Чебоксары, — признался он и, как взрослому, разъяснил: — Там у меня жена и сын… Сын пионер уже… Вот разобьем фашиста, а вы тем временем подрастете, и тогда я вас повезу к нашим друзьям, на другой берег моря, покажу, где мы с Алешей воевали… У нас там такие друзья…
У каменной стенки пирса стояла «Щука», серая как на мели морская волна. На мостике лодки в чехле просматривалась пушка. Может, из нее стрелял Алеша в том, последнем бою?
С грустью смотрел Павлик вслед моряку, и что-то внутри, под сердцем сдавливало грудь. Провожал он мичмана, будто предчувствовал, что никогда с ним больше не встретится.
Находка
Где он теперь, мичман Ягодкин? Он-то наверняка знает, как погиб Алексей. Тогда, в декабре сорок четвертого года, Ягодкин говорил, что экипаж выполнял ответственное задание и что Алексей и его друг Миша Лукаш вынуждены были вступить в бой с фашистскими торпедными катерами… Почему вдвоем? Где были остальные?.. Так и осталось загадкой.
…Ушел мичман Ягодкин, а Полина Карповна не сразу осмелилась развязать кису, взглянуть на вещички сына. Что-то ее удерживало. Она еще надеялась, Алеша вернется домой. Не всякой «похоронке» можно верить.
В заботах тянулись недели. Все радостней были сводки Совинформбюро. Все чаще Москва салютовала в честь освобожденных городов. Алеша не отзывался. И тогда, где-то в начале марта 1945 года, когда матери и Павлуши не было дома, Полина Карповна разглядела, что там, в Алешиной кисе. Бушлат, новая суконная блуза, тельняшка, пилотка с белым кантом и пачка писем. Одежду положила в шкаф, а письма, свои письма, написанные Алеше в разное время, стала перечитывать. И вот тогда, в одном из конвертов, нашла она фотографию незнакомой девушки. «Алеше с любовью. Иванка. Память о совместной борьбе против фашистов», — написано было на обороте по-болгарски. Внизу — печатными буквами оттиски: «Фотоателье Тодора Трынова. Варна. 1943».
