Марио Ригони - Избранное
Мы разговаривали о коммунальном управлении и о выборах, о далеких эмигрантах и о политике, о том, какие работы идут а лесу и на горных выработках, — в общем, обо всем, что происходит здесь, в горах. Время шло, но нам уже надоело без толку бродить по лесу, да и усталость давала о себе знать. Ходить с четырех утра и не сделать ни единого выстрела! Хоть бы глухарь или рябчик — ничего. Пропащий день.
Разговор иссяк. Закурили еще по сигарете. И вдруг мой спутник огляделся по сторонам и сказал:
— Точно, здесь, вот на этом самом месте фашисты убили Кристиано. Тебя тогда не было.
— Да, я тогда уже был в лагере, в Германии. А как это случилось?
— Дело было осенью, в ноябре, день стоял пасмурный. Кристиано рубил здесь дрова, и в это время в деревню пришла колонна чернорубашечников. Вон там, — он показал на видневшуюся сквозь деревья тропу, — поднялись до середины горы и пошли наискосок по круче. А Кристиано как раз под этой елкой колол поленья. Весело так махал топором. Помнишь, какой он был здоровяк? Фашисты стали прочесывать лес. Один из них услыхал звук топора, подкрался в тумане, как вор, и когда Кристиано распрямился и взмахнул топором, тот выстрелил ему прямо в живот. Фашистский ублюдок! Так подло убить человека. И сразу же завопил, даже я услыхал, хоть был там, внизу, со стадом: «Господин лейтенант, партизаны! Один попался, идите сюда!»
Оставив коров своей старухе, я помчался в гору. По дороге встретил женщин из нашей деревни — они тоже слышали выстрел и бежали сюда. Фашисты окружили Кристиано. А он лежал на спине и все еще держал в руке топор. Он был бледный, просто белый как снег, а кровь бежала и бежала из раны. Лейтенант накинулся на него: «Где твое оружие? Где остальные? Говори, а не то убью!» — И приставил ему пистолет ко лбу. «Вот мое оружие, — еле слышно ответил Кристиано и показал глазами на топор. — Куда еще убивать? Не понимаете, что ли, скоты, вы меня уже убили».
Я видел все это своими глазами: как лейтенант приставил ему пистолет ко лбу и прорычал, что убьет его, и как Кристиано ответил, что его уже убили и что партизан здесь нет.
Он правду говорил. Никто из нас тогда еще не был партизаном. Каждый занимался своим делом, у всех хватало забот. Вот только что англичанам еду носили — они всемером сбежали из концлагеря и прятались в катакомбах, что остались еще с первой войны…
Когда Кристиано увидел нас, то попытался улыбнуться. И тут его сестра — она тоже прибежала с нами на гору — заголосила, кинулась на лейтенанта, чуть глаза ему не выцарапала. Фашисты, видно, поняли, что учинили настоящее зверство, потому что, стоило мне сказать про врача, лейтенант сразу же послал своих в деревню, разыскать его. Тут и меня прорвало: я поносил их последними словами, проклинал по–всякому — ведь никто уже не мог спасти Кристиано, оставалось только ждать, когда он умрет. Я вынул у него из руки топор, мокрый и теплый от крови, срубил две большие ветки для носилок — пусть, думаю, хоть в своей постели умрет. Вот здесь, с этой елки срубил, видишь сучья? Я держал носилки спереди, две женщины — сзади, так мы и спустились с горы. Фашисты шли следом с винтовками на плече.
Только мы принесли Кристиано домой, пришел доктор. Осмотрел его и ничего не сказал. Это был наш коммунальный врач, тот самый, что в первую войну был альпийским стрелком, воевал вместе с нашими стариками, а потом остался здесь навсегда. Он знал всех наперечет, малых детей и тех, кто давно уж уехал за границу.
Он еще атеист был, курил тосканские сигары и гонял на велосипеде как сумасшедший, помнишь? Ну так вот, осмотрел он Кристиано и ничего не сказал, только подошел к лейтенанту, взял его за грудки и вышвырнул из кухни. Этот лейтенантик был совсем молокосос, и наш доктор встряхнул его, как мешок, схватил за ворот и молча плюнул в рожу. Через несколько минут Кристиано отошел. Вокруг него собралось много народу, чуть не вся деревня. И никто не проронил ни звука. Даже его мать.
С того дня мы все стали партизанами. И старики, и женщины, и дети. Мы ушли в горы с охотничьими ружьями, потом уж раздобыли и автоматы, и динамит. А женщины носили нам еду, курево. Для чернорубашечников наступила тяжелая пора. Вскоре в горах высадился английский десант, а потом пришли немцы…
Мой спутник замолчал. Я докурил сигарету и стал смотреть, как цепочка муравьев вскарабкалась на мой ботинок, спустилась и прошествовала дальше. Мы молчали, пока не дошли до его дома. Он пригласил меня на кухню выпить по стакану вина. Над буфетом я увидел фотографию в траурной рамке. Это был Кристиано. Внизу стояла подпись: «Родился 14.12.1925, убит фашистами 17.11.1943. На память друзьям от матери и сестры».
Конкурсные экзамены
Начальник управления нажал кнопку звонка, подал условный сигнал, и нештатные служащие счетного отдела оторвались от огромных потрепанных бухгалтерских книг. Они прошли по выбеленному коридору, похожему на тюремный — облачко пыли качалось в луче солнца, падающем через высокое узкое окно на грязный и зашарканный дощатый пол. Постучали в дверь, дождались, когда голос с южным акцентом пригласит их, вошли. Шеф, худой, смуглый, кудрявый мужчина, пахнущий импортными сигаретами и дешевым одеколоном, как всегда, сидел за столом в старом кресле. В руке он держал отпечатанный типографским способом циркуляр. Он даже не поднял головы, когда они вошли, — рассматривал циркуляр. Тишину нарушала лишь астматическая одышка самого пожилого из них.
— Вот, — произнес наконец шеф, — взгляните. Получил с сегодняшней почтой. Вам предоставляется возможность принять участие в конкурсе. Министерство разослало циркуляр. Имеется сто четырнадцать вакантных мест одиннадцатой степени, на которые могут претендовать как штатные, так и нештатные сотрудники государственного аппарата группы С. — Несколько раз он прерывал свою речь, чтобы затянуться сигаретой, которую держал в пожелтевших пальцах.
Никто из служащих не произнес ни слова, они так и стояли навытяжку в своих серых потертых костюмах.
Шеф протянул циркуляр делопроизводителю.
— Запротоколируйте и ознакомьте всех под расписку. Советую всем как следует подумать: штатная должность — это возможность карьеры. У меня все.
Друг за другом они покинули кабинет: первый держал в руках циркуляр, последним шел астматик, страдающий к тому же плоскостопием.
Вернувшись к себе в отдел, они приступили к чтению. «…Объявляется конкурс на замещение ста четырнадцати мест, — громко читал один из служащих. — В конкурсе могут принять участие сотрудники, которые… согласно положению от… Заинтересованные лица должны подать прошение в министерство… Письменные экзамены будут проводиться по программе… устные… и т. д., и т. д.
Генеральный директор».
По прочтении каждого абзаца вспыхивала оживленная дискуссия: количество мест, штатные единицы, льготы за особые заслуги, программа экзаменов, проездные, командировочные, три дня в Риме.
— Мне это не подходит, — сказал самый пожилой. — Тем более что я вот–вот ухожу на пенсию.
— Но с одиннадцатой степенью ты получишь приличную пенсию.
— Погоди, дай–ка и мне взглянуть, — вмешался новичок. Получив циркуляр, он с карандашом в руке стал делать подсчеты. — Проклятье! — Он швырнул карандаш на стол орехового дерева, который когда–то стоял в трапезной монастыря. — Я не могу участвовать в конкурсе. Мне не хватает всего каких–то трех дней до необходимого стажа. — Он ушел, хлопнув дверью, понося правительство и министра.
— А я рискну, — сказал другой служащий. — Должно же мне когда–нибудь повезти.
Он уже трижды участвовал в конкурсах и все три раза срезался. «Не было поддержки» — так он объяснял. Но в этот раз у него был на примете один депутат. Важная шишка.
Четвертый служащий, взяв циркуляр, изучал его внимательно, с озабоченным видом. Его волновало, на сколько именно повысится жалованье, и он делал в уме подсчеты: сразу прибавка на три тысячи лир в месяц, а впоследствии, возможно, и на десять. А потом престиж: архивист одиннадцатой степени — это вам не счетный работник третьей категории. Наконец–то жена перестанет ворчать, да и к детям в школе совсем иначе будут относиться… Но придется заниматься, купить книг и подыскать какого–нибудь приличного депутата. Да–да, стоит попробовать. И потом все–таки Рим…
Правда, перспектива поездки в Рим несколько пугала его. Он представлял, как очутится один в городе исторических руин и кинозвезд; огромные министерства, чиновники в темных костюмах, бланки, циркуляры, законопроекты, декреты, политические деятели, священники и епископы на площади св. Петра — таким он видел Рим. А еще поезд, купе второго класса, беспокойная дрема, пыль, чемоданы, пересадки, города в ночи, полусонные станции…
