Владимир Коваленко - Крылья Севастополя
Обсуждали еще один возможный маршрут - вдоль северного побережья: от Констанцы - на Одессу, потом мыс Тарханкут - Евпатория - Севастополь. Однако прикинули - не получается: за то время, в течение которого [171] караван находился в пути, такое расстояние невозможно было пройти даже со скоростью быстроходного лайнера. Отпал и этот вариант.
А командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский требовал: транспорт найти и потопить! На соседнем аэродроме в полной боевой готовности ждали сигнала торпедоносцы, мы же по-прежнему не могли сообщить ничего утешительного.
Командир полка Рождественский ходил мрачнее тучи. Еще бы! По Черному морю безнаказанно бродит какая-то посудина, а он, подполковник Рождественский, со своими орлами поймать ее не может. Скандал!
Христофор Александрович Рождественский - человек во многом примечательный. Ростом он был невысок, но широк в кости. Крепкий, как белый гриб. И ходил всегда так: чуть наклонив голову вперед, набычившись. Шагал всегда широким размашистым шагом, закинув левую руку за спину, а правой энергично размахивал. Имел сочный, густой бас. Говорил отрывисто, громко, предельно четко.
Мы чтили его грозную требовательность, но побаивались не очень, за глаза называли просто Христофор. Мне он напоминал зимнюю грозу в Крыму: громыхнет так, что стекла задрожат, но на голову не упадет ни одной капли. Так и Христофор: если знаешь, что не виноват, можешь не переживать, на чужую голову он вину не свалит, скорее свою подставит. Людей любил, берег, хотя короткие грозные раскаты и обрушивались иногда на провинившиеся головы. Особенно уважительно Христофор относился к летному составу. Сам первоклассный летчик, он хорошо понимал, насколько сложна, опасна и просто физически трудна работа летчика-разведчика. И потому требовал от штабистов: каждое задание готовить тщательно, вдумчиво, не упускать никаких мелочей, ибо эти мелочи могут стоить жизни людей.
Больше всех от Христофора доставалось Климовскому. Вот и теперь, когда Николай Иванович доложил об очередном неудачном поиске транспорта, Рождественский нахмурился, коротко и сердито бросил:
- Гм! Скверно ищем, скверно, товарищ капитан! - словно во всех неудачах был виноват начальник оперативно-разведывательного отдела.
Мы жалели Климовского. Но пока ничем помочь не могли.
Вечером 31 июля снова поступило сообщение: лайнер под прикрытием «охотников» вышел из Констанцы. [172]
В штаб тут же вызвали три экипажа. Руководил подготовкой к полету сам командир полка. Перед одним экипажем была поставлена задача разведать «маршрут Ковальчука», другому - линию Констанца - Севастополь, а нашему экипажу поручалось произвести аэрофотосъемку портов и аэродромов западной и северо-западной части Черноморского бассейна. К поиску лайнера наше задание прямого отношения не имело.
Тщательно изучали маршруты полета, прикинули расчет горючего. Вылет назначался на четыре утра; времени на отдых оставалось мало, поэтому экипажи не задерживали. Рождественский, хмурый и сосредоточенный, молча кивнул головой и вышел из комнаты. Мы тоже дружно поднялись, стали защелкивать планшеты. Николай Иванович Климовский пожал всем на прощанье руки, а когда дошла очередь до меня, сказал:
- Будешь идти над побережьем, поглядывай и на море. Чем черт не шутит!
Сказал не официально, а так, словно между прочим.
Когда вышли из штаба, Миня Уткин зло процедил:
- Поймать бы этого летучего голландца!
Таким злым Уткина я, пожалуй, еще не видел, хотя летаем в одном экипаже не первый месяц.
Помню, когда я узнал, что назначен в экипаж старшего лейтенанта Михаила Уткина, сначала был недоволен. Он казался мне чересчур осторожным, и осторожность эта, думал я, порождена неуверенностью или чрезмерной мягкостью характера.
Мы ходили на задание уже десятки раз, побывали в острых переплетах, но я никак не мог понять, почему он, летчик опытный, уверенно чувствующий себя в облаках, и ночью, когда приходится управлять самолетом по приборам, в простых условиях порою допускает элементарные промахи. В чем тут дело? Разгадка пришла позже.
Как- то мы вылетели на разведку во второй половине дня. Возвращались домой поздновато. Когда подошли к Кавказскому побережью, уже легли сумерки, но в вечерней дымке приближающийся берег просматривался хорошо, я сразу узнал его характерные очертания. И вдруг Уткин спрашивает:
- Скоро берег?
- Да вот же он, прямо по курсу!
- Ах, да, недосмотрел, - как-то растерянно сказал он.
Когда подошли к аэродрому, сумерки сгустились. Было то время, когда дневной свет уже ушел, а ночь еще [173] полностью не вступила в свои права. Казалось, что в долине, где белела взлетно-посадочная полоса нашего аэродрома, повисла легкая сероватая дымка. Посадочные огни светили тускло.
Мы зашли на посадку, но с последним, четвертым разворотом Уткин почему-то замешкался, вижу, огни проплывают мимо. «Что с ним?» - думаю. А сам спокойно говорю:
- Опоздал с разворотом, иди на второй круг.
- Хорошо, - отвечает Уткин.
На юге ночь опускается мгновенно. Пока сделали круг над аэродромом, небо вызвездило, аэродромные огни вспыхнули ярче. Уткин уверенно сделал разворот над горами, внизу вспыхнул луч посадочного прожектора. Через несколько секунд самолет коснулся бетона.
Уткин вылез из кабины, глянул на меня как-то виновато, сказал смущенно:
- Так-то, брат Володимир…
Весь вечер, пока мы ехали с аэродрома, ужинали, а потом сидели на скамеечке под развесистым платаном, Уткин был молчалив, задумчив. Что-то тревожило его. Но что? Спрашивать было неудобно.
Когда все разошлись и мы остались одни, Миня заговорил. Он говорил тихо, медленно, не поднимая низко опущенной, словно повинной, головы.
- Нам с тобой летать, и ты должен знать об этом: у меня начали сдавать глаза. Небольшая близорукость, что ли. Вблизи все вижу прекрасно - и днем, и ночью, а на удалении бывает начинает расплываться. Будто туман находит. Хуже всего - в сумерки. Ты думаешь, я случайно сегодня опоздал с разворотом? Нет, в дымке огней не разглядел. И берег тоже: не пойму - то ли низкая облачность впереди, то ли берег… Об этом я никому не говорил, тебе первому.
- Врачам надо показаться.
- Ну да! Отстранят от полетов, что тогда? Представляешь, все будут летать, воевать, а я? В штабе сидеть? Нет, уж!
- Как же тебя на медкомиссии не засекли?
- В кабинете я все буковки вижу, как орел, а вот с большой высоты, на удалении, мне орлиной зоркости не хватает…
Мы замолчали, каждый был занят своими мыслями. У меня одно билось в голове: «Как быть, как же быть?» Я и не заметил, как вслух растерянно произнес: [174]
- Как же теперь быть?
- А никак, - спокойно ответил Уткин. - Если не боишься, будем летать по-прежнему вместе. За пилотирование не беспокойся, справлюсь. А наблюдение за воздухом над целью тебе придется взять на себя.
- За этим дело не станет…
Он тряхнул своей «львиной гривой», откидывая волосы назад, посмотрел на меня - в его темных глазах засела тревога.
- Если не доверяешь - придется докладывать командованию, пусть решает мою судьбу.
Трудный это был разговор. Я смотрел на Михаила и думал: «Нелегко тебе сейчас, ох, как нелегко!» Но слов утешения не находил. Да и нужны ли они?
Уже стемнело. Воздух был переполнен неистовой песней цикад. Казалось, этими крупными насекомыми облеплены все деревья и кусты, настолько яростным был их пересвист. Но стоило лишь шелохнуться, как они мгновенно затихали. Не только поймать - увидеть этих осторожных певуний трудно. Но Уткин не замечал прелестей южного вечера, он был погружен в свои думы.
- До вылета есть время, - напомнил я. - Пошли отдыхать.
- Значит, решено? - встрепенулся он.
- Решено.
Больше к этому разговору мы не возвращались. Никогда.
…Полет длился уже четыре часа. Вылетели мы еще до рассвета и с первыми лучами солнца пересекли береговую черту вражеской земли. Шли, как обычно, на высоте около восьми километров. Погода стояла ясная, ни единого облачка. Для разведчика это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что все внизу видно, можно посмотреть и сфотографировать. А плохо потому, что открыт ты для всех наблюдательных постов, ползешь по небу, как жук по стеклу, каждый шаг твой контролируется врагом.
Но все завершалось на этот раз благополучно. Даже зенитки нас особенно не беспокоили, возможно потому, что высота приличная. Каждый раз, когда мы от цели уходили в море, чтобы сбить с толку вражеских наблюдателей (пусть гадают, над какой целью нас ждать), я просматривал прибрежные морские воды. С такой высоты видно далеко, особенно на освещенной солнцем глади. Помнил слова Климовского: «Поглядывай и на море. Чем [175] черт не шутит!» Но море было пустынно. Только у берегов кое-где чернели небольшие суденышки.
