Сергей Михеенков - Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»
Снайпер медленным движением перевел прицел правее. Всадники уже пробирались по зарослям ольховника вдоль протоки. Они удалялись от немцев. Наконец, остановились. Они заметили тропу. Мины там, к счастью, сняты. Ага, зашевелился унтер. Вытянул голову. Неужели заметил? Заметил. Конечно, заметил. Снайпер вернул прицел назад. Уголки перекрестья сошлись на каске, затянутой камуфляжным чехлом, прихваченным узким ремешком. Под ремешок предусмотрительно натыканы черемуховые веточки. Без оптики его не разглядишь и с пятидесяти шагов. Ну что, стрелять? Снайпер погладил указательным пальцем теплую, мгновенно нагревшуюся скобу спуска. Винтовка у него была надежной. И он уже представил, как дернется после выстрела голова унтера над бруствером окопа на той стороне протоки, как запахнет сразу сгоревшим порохом, как он тут же спокойным, неторопливым движением передернет затвор и ухватит в перекрестье другую цель. Но что-то удерживало его. Что? Он на мгновение задумался и вдруг понял: немец, наблюдавший за вереницей всадников, пробиравшихся краем протоки к тропе, не первый день на передовой, он знает, что такое здешние болота и что такое для пулеметчика первым открыть огонь на виду у нескольких десятков стрелков, окапывающихся перед ним по фронту. Он не хочет стрелять, понял снайпер. Он видит разведчиков, но стрелять не хочет. Очкарик-недотепа ничего, конечно же, не видит. Где ему? Послушно копает своей лопатой, как всякий салага старается для коллектива. А второй номер, или наблюдатель, спит. Как всякий старослужащий. И унтер, единственный из всего расчета, кто заметил русских, почему-то решил не стрелять. Понятно, почему. Жить всем охота. Что ж, ганс, потерплю и я. И снайпер снял палец со скобы.
Кондратий Герасимович полез в воду первым. Лошадь доверчиво и послушно последовала за ним. Он еще на берегу понял, что перед ним тропа. Во-первых, вверху, среди ольх было порядком натоптано. Следы свежие, оставленные не далее как ночью. Во-вторых, все они сходились здесь, у воды, в одном месте. Вода успела очиститься, муть осела на дно. Но именно там, на дне, виднелись узкие следы, наполовину заплывшие илом и черной листвой, еще не успевшей перегнить и тоже превратиться в ил. И в тех следах еще клубилась неподвижными остатками тумана муть. Следы уводили на ту сторону. Значит, здесь, решил Нелюбин. За ним, стараясь не отставать, полез в протоку младший лейтенант Баранов. Этот парень, жилистый, как рессора, все время был рядом. Кобура пистолета расстегнута. Можно было подумать, что расстегнута она по небрежности. Но черта с два! Так он носил свой штатный ТТ. А за ремнем, на животе, торчал еще один, нештатный. И зачем, думал Нелюбин, ему столько оружия? Эх, молодежь, молодежь…
Младший лейтенант напряженно смотрел то по сторонам, то на летчика, с трудом державшегося в седле, прислушивался к звукам, доносившимся с болот и протоки.
– Слышь, младшой, – сказал он смершевцу, когда они заходили в воду, – застегни кошель, а то пистолет потеряешь.
Но тот даже не отреагировал.
– В такой дрегве потом не найдешь, – ощупывая шестом топкое дно, сказал Нелюбин.
Младший лейтенант Баранов положил на плечо автомат.
– Идут. Слышишь, младшой?
– Кто?
– А кто ж их знает. Может, наши. А может, немецкая разведка возвращается.
– Давай, быстро назад!
– Погоди. Вроде наши. Взводный знакомый, из Девятой роты.
Разведка, высланная навстречу им капитаном Солодовниковым, помогла им быстро переправиться на другой берег протоки. Там, в лощине, их встречали комбат и офицер СМЕРШа. Раненого летчика осмотрела Веретеницына. Поменяла повязку. Сделала противостолбнячный укол.
– Как он? – спросил санинструктора смершевец.
– Рана плохая. Но опасности заражения нет. А это главное.
Их всех, вместе с летчиком, тут же погрузили на полуторку и повезли в тыл, на торфяники, где их ждал подполковник Кондратенков.
Глава двадцать седьмая
Радовский вел свою группу параллельно движению советских разведчиков. Их неожиданно оказалось в три раза больше, чем доложило боевое охранение. Похоже, подошло подкрепление. Возможно, Советы действовали несколькими автономными группами, а теперь объединились. Лейтенант Шмитхубер со своими людьми остался собирать искореженные железки советского истребителя. Ну и черт с ним. Хотя их стало меньше, и напасть на Советы, чтобы попытаться отбить пилота, было теперь делом почти невозможным. Но и выпускать на ту сторону их нельзя. И он приказал радисту выйти на связь с опорным пунктом «Малые Васили». Когда связь появилась, передал шифром следующее: минометной батарее – полная боевая готовность; координаты огня будут сообщены дополнительно; предварительно пристрелять реперы на дальней косе напротив протоки и лес севернее; боеприпасов не жалеть. Рация командира опорного пункта ответила не сразу, через минутную паузу, и очень кратко: вас понял.
Теперь часть ответственности за исход операции он переложил на немцев. Советский самолет, пусть взорванный, в руках лейтенанта Шмитхубера. Он и его люди наконец-то получили то, зачем прибыли сюда из Берлина. Правда, полученное оказалось далеко не в том состоянии, на которое они, возможно, рассчитывали. А разведгруппа Советов – забота Радовского. И Радовский знал, что делать. Он будет гнать большевиков в том направлении, куда они сейчас идут – к линии фронта. И там, на переходе, перед протокой, когда их движение замедлит естественная водная преграда, минометы опорного пункта сделают свое дело. «Черному туману» останется только прочесать местность и выловить оставшихся в живых и добить раненых. Взять пилота. Живого или мертвого.
Несколько раз над ними пролетали самолеты. То пара «мессершмиттов», то пара советских «яков». Ни немцы, ни Советы не начинали атаки. Словно, разделив небо на две половины и положив между собой незримую черту нейтральной полосы, они теперь ходили невдалеке, каждые на своей территории, и лишь изредка, словно по расписанию, соблюдая очередность, снижались и проносились над обеими группами. И немцы, и люди Радовского, и Советы смешались среди болот в этом бесконечном неуютном лесу, так что даже сверху невозможно было понять, где кто. Ни «мессершмитты», ни «яки» не сделали ни одного выстрела.
Радовский, как было условлено, отмечал свое движение сигнальными ракетами. Но вскоре точно такие же ракеты начали бросать над лесом и Советы. Более того, примерно через полчаса разведка доложила: следом за группой «Черного тумана», примерно в ста метрах, то есть почти вплотную, движется группа Советов численностью приблизительно человек десять-двенадцать. С собою несут раненых.
Своих раненых и убитых Радовский оставил в лесу, вернее, вынес их к руинам Винокурни и поручил фельдшеру Петрову. С ними же оставил женщину. Теперь, когда они преследовали советскую группу, идя за ней буквально по пятам, проводник им ни к чему, тем более женщина.
У него четверо убитых и трое раненых. Из немцев, конечно же, никто не пострадал. И как Советы смогли произвести этот залп? Для того чтобы заработали авиационные пушки, необходимо было включить электропривод. Значит, смогли включить. Что ж, в донесении он так и отметит: самолет в момент захвата был почти исправен и, промедли они еще немного, мог бы вообще улететь… А лейтенант Шмитхубер пусть пишет свое донесение. Он не потерял никого. Теперь собирает искореженные, никому не нужные железки. Легче подобрать где-нибудь в поле сбитый советский истребитель этой же модификации. Он ведь не единственный. А над этим экземпляром поработал слишком сильный заряд взрывчатки. Но немцы есть немцы, они будут копошиться именно здесь, где приказано. И выковыривать из земли и из коры деревьев фрагменты оснастки советского истребителя новой конструкции. И возможно, что-нибудь действительно наковыряют.
Радовский злорадствовал. Он всегда испытывал это чувство, перераставшее в азарт, когда судьба бросала его выполнять какое-либо совместное задание, в котором всю грязную и невыполнимую работы обязаны были делать они, русские из несуществующих четвертых батальонов. Немцы старались не марать ни своих рук, ни отягчать душу тем, что могло потом преследовать их жуткими кошмарами и психозами, но что кому-то надо было делать на войне. Он уже точно знал, что все те мечты и надежды, которыми он жил с двадцатого года, с Новороссийска, потерпели крах. Мечтами этими была вся его жизнь. Я свет руками заслоню и буду плакать долго, долго, припоминая вечера, когда не мучило «вчера» и не томили цепи долга… Как это просто, подумал он о своей судьбе уже без всякого сожаления, и как невозможно сложно! Но все мог разрешить один выстрел. Отстать от группы, забраться в какой-нибудь овраг, в болото, чтобы и не нашли… Чтобы не таскали потом никому не нужное тело в качестве чьих-то доводов и оправданий… Тело пускай расклюют птицы и объедят звери. Именно так можно раствориться в этих болотах и лесах. Раствориться совершенно. Стать частью их. Частью зверя. Частью птицы. Частью деревьев. Частью болота…
