Абрам Вольф - В чужой стране
— Коммунисты? — спросил Маринов.
— Нет. Оба в Белой бригаде состоят. Помогли они нам хорошо. Организовали в городе сбор одежды — целую повозку сюда, в Марлоо, доставили: и костюмы, и обувь, и свитры теплые… Потом по ближним деревням поехали. Вдвоем. Густав и Мария — муж и жена… Ездят из деревни в деревню и рассказывают крестьянам правду о русских. Фашисты нас бандитами объявили. Ну, а они и разъяснили крестьянам, кто мы такие… Мария свела меня с Джеком Сурсом. Он тут человек влиятельный…
— У Сурса мы первый раз слушали Москву, — заговорил Воронков, громко прихлебывая горячий чай. — Помнишь, Иван Афанасьевич?
— Еще бы… Я когда голос нашего диктора, Левитана, услыхал — у меня слезы покатились. Понимаете, в комнате чужие люди, а я с собой справиться не могу — градом слезы… Такое на сердце было, будто я домой, в Россию, попал.
— Мы тоже это испытали, — глухо сказал Маринов. — Кажется, только здесь, на чужбине, мы поняли в полную меру, что для нас Родина…
В землянке наступила тишина. Каждому вспомнилось свое.
После долгого молчания Маринов спросил Дядькина:
— Как же вам удалось собрать людей?
— Густав и Мария помогли. Да вот Кучеренко… Он раньше всех из лагеря убежал, все ближние леса и деревни знает. Он занимает у нас два поста — заместителя командира и начальник разведки… Так вот, собрали мы всех людей около Марлоо — всего человек сорок набралось — и давай митинговать, думать, что делать, как жить дальше. Решили сформировать отряд. Сформировали, начальство избрали, разбили людей по взводам, отделениям. А дальше что? Оружия-то нету! Решил я договориться с командиром Белой бригады. Думаю, одну-другую операцию с ними проведем вместе, разживемся оружием, сориентируемся в обстановке, а там дело пойдет. Maрия Давенс связала меня со своим начальником. Ну, поехал я к нему вместе с Боборыкиным, помощником начальника штаба. Мы ему заявили, что готовы к борьбе, и ребром поставили вопрос насчет оружия. Коля Боборыкин — парень горячий, так прямо и резанул: отсиживаться нечего, надо гадов бить!
— Ну, а он что? — нетерпеливо спросил Маринов.
— Он? А мы, говорит, и не сомневаемся в том, что вы готовы драться, знаем ваше настроение. Но только, говорит, рано еще начинать. Бельгийские патриотические организации считают, мол, что время для партизанских действий в Бельгии еще не наступило. Когда, говорит, оно наступит, так русских в стороне не оставят и оружие дадут. Ну, думаю, успокоил ты меня, приятель…
— А есть у них оружие? — снова перебил Маринов.
— Намекают, что получат оружие от англичан.
— Значит, ждут открытия второго фронта?
— Да, конечно, — Дядькин прищурил глаза, отодвинул стакан. — Возвращался я в Марлоо с тяжелым сердцем. Что я мог сказать партизанам? Отсиживайтесь, ждите, когда Красная Армия вас освободит? Без оружия борьбу не начнешь, только людей погубишь… А тут над нами стали сгущаться тучи. Бургомистр Пеера долее немецкому командованию, что здесь, в районе Марлоо, появились русские. Гитлеровцы бросили против нас полтысячи автоматчиков. Все леса и поля вокруг Марлоо прочесали, каждый куст обшарили. Спасибо, бельгийцы успели предупредить. Мы по домам, по тайникам попрятались. Ко мне Джек Суре прибежал. Под самым носом у немцев проскочил. Только они у деревни показались — он сразу сюда, в лес… Фашисты после той облавы по всем деревням приказ развесили: за помощь русским партизанам — расстрел.
— Да, трудные были дни, — проговорил Воронков и шумно вздохнул. — Одна облава за другой… А потом они засады стали делать на дорогах, в лесу. Пятнадцать человек погибло в схватках… Каких людей потеряли!
Он закурил, помолчал и начал рассказывать.
…Ранним утром, как только посветлело, партизан Дмитрий Крюков пошел в село Гройтруд. Он накануне раздобыл себе винтовку, сделал из нее обрез и отправился к знакомому бельгийцу за патронами. Только вошел в село — со всех сторон набросились гитлеровцы. Крюков схватился с ними, но силы были слишком неравные. Его сбили с ног, скрутили руки.
Офицер, обер-лейтенант, начал допытываться, где находятся его товарищи, кто из крестьян им дает пищу, к кому он шел. Крюков молчал. Офицер, рассвирепев, крикнул солдатам: «Бейте!»
Когда его подняли с земли, он уже не мог держаться на ногах. Все лицо было залито кровью.
— Ну, теперь ты скажешь? — обер-лейтенант наставил на Крюкова пистолет. — Говори, ну!
Крюков взглянул на офицера и плюнул ему в лицо сгустком крови.
Гитлеровец выстрелил партизану в голову, а когда тот упал, — разрядил в него всю обойму.
— Нам рассказали о его гибели крестьяне, — с болью в голосе сказал Дядькин.
— А Жеребятьев… — негромко заговорил Кучеренко. — Мы даже не знаем, откуда он родом, где семья у него. Парень только успел вырваться из лагеря. Его в селе Линдэ схватили, безоружного.
— Вот он, Пьер, видел…
— Да, да, Жеребятьев… Я видел, да, да! — закивал головой Пьер. Молодой бельгиец постоянно жил с партизанами в лесу, был у Дядькина связным, и уже неплохо говорил по-русски.
— Боши поймали его в огород. Они его привязали к столбу. На улице столб… Я видел, я все видел!.. Они били его, долго били. Кололи штыками… Они спрашивали, где русский партизан… Они говорили, иди в лес показать, где русский партизан… Жеребятьев не пошел, нет! — Пьер замотал головой. — Нет! Он закричал, иди к черта мать, сволочь! Боши привязали его к мотоциклу, потащили на длинный веревка… — Пьер не мог говорить, его душили слезы. — На веревка по шоссе…
— Вот они, наши люди! — Дядькин поднялся, прикурил от лампы, стоявшей на столе, прошелся по землянке. — Бельгийцы мне после гибели Крюкова сказали: если бы мы не видели этого своими глазами, никто бы из нас не поверил, что человек способен на такое… Пятнадцать партизан схватили гитлеровцы, и ни один не выдал товарищей. Ни один! Бельгийцы нам теперь верят больше, чем себе…
Дядькин сел рядом с Воронковым. Маринов с уважением смотрел на него. Он почувствовал в этом молодом командире человека хорошей, светлой души.
— Но как же теперь у вас с оружием? Достали что-нибудь?
— Достали. Голыми руками… Когда облавы начались, мы порядком приуныли. Мне казалось, что теперь уже не до операций, лишь бы как-нибудь продержаться. Из леса выйти никак нельзя… Связь с группами нарушилась. Сижу тут, у Марлоо, а что в соседних лесах — не знаю. Нет, думаю, так не годится. Пошли мы с Пьером по лесам, с народом толковать. Заходим в одну землянку, а там битком набито, человек двадцать. Меня аж затрясло от злости. Кругом облавы, а они тут собрались взводом! Да какой там взвод, из других взводов тоже ребята были… В чем дело, спрашиваю, кто разрешил нарушить приказ? Они молчат, а сами все в одну сторону, на стену смотрят. В землянке было темновато, я с улицы-то сразу не разглядел… А как увидел, так от радости задохнулся… На стене был портрет Ленина. Ребята рамку ему из цветов сделали. В ту пору на полях много васильков было… Да, они смотрят на Ильича, и я смотрю на него, глаз оторвать не могу. Поглядел я на Ленина, потом на ребят, и все мне стало ясно. Понял я, о чем люди думают и что они хотят от своего командира…
Пламя в лампе совсем упало, замигало тонкими желтыми язычками Лица партизан, освещенные колеблющимся светом, казались строгими, суровыми.
Воронков, заметив, что лампа гаснет, неслышно поднялся, отыскал в углу бутылку с керосином и осторожно заправил лампу. Огонь ожил, весело затрепетал. В землянке сразу стало как-то теплее, уютнее.
Дядькин вспомнил о потухшей сигарете, потянулся к лампе, прикурил.
— Разговор у нас получился тогда короткий, но горячий, что называется, в полный накал. Решили так: хватит хорониться по землянкам, пускай фрицы от нас хоронятся.
Нет автоматов, пулеметов, так есть ножи. С того дня мы и начали. Первым счет открыл взвод лейтенанта Никитенко. Они вчетвером на операцию пошли: Никитенко, Старцев, Эдемский и Грудцын, политрук отряда. Пошли без всего, с голыми руками, а вернулись с двумя автоматами и пистолетом. Патруль на дороге разоружили…
— Да, по-разному оружие брать приходится, — проговорил Кучеренко, зябко поводя плечами. — Каждый раз головой рискуешь. Командир наш с Пьером однажды такое сообразили, что бельгийцы до сих пор ахают. А коменданту Пеера после того по шее дали. Какой ты, мол, к хрену комендант, если твоих гестаповцев при всем честном народе, как котят, давят…
— О, это было здоров! — заулыбался Пьер, озорно поблескивая глазами. — Ян Бос пошел танцевать фокстрот, потом он подходил к это гестапо… В кафе было много много публика…
— Брось, нашел о чем рассказывать! — прикрикнул Дядькин и нахмурился. Но Пьера уже нельзя было остановить. Горячий, темпераментный, как большинство валлонов, он весь загорелся, заговорил с такой быстротой, что Маринов с трудом понимал его. Русские слова у Пьера перемежались с французскими и фламандскими.
