Валерий Поволяев - Лесная крепость
Мимо машины полз изломанный войной лес, в изувеченных, с расщепленными, разодранными, рваными стволами деревьях пели птицы. Радостно, ликующе, громко, как в жарком июне сорок первого года. И всё-таки песня птиц сорок четвёртого года отличалась от птичьих трелей сорок первого…
Ломоносов молчал – думал. Водитель тоже молчал – дулся. В тон его настроению тонко, обиженно подвывал мотор, под колёсами полуторки что-то стеклисто хрустело, младший лейтенант вгляделся – это был шлак. Немцы насыпали его, чтобы не буксовать, – видать, неподалёку отсюда у них находилась какая-то контора, они и облагородили дорогу.
Вспомнился Чердынцев. Мрачный, неразговорчивый Ломоносов помрачнел ещё больше, кадык у него дёрнулся, подпрыгнул, потом тихо опустился, словно поплавок, утонувший в слезах.
Чердынцева было жаль – до сих пор эта жалость, боль эта не прошли в Ломоносове… Просьбу умирающего командира он выполнил – переправил жену его Наденьку на Большую землю, в Москву, а вот как сложилась её судьба дальше, Ломоносов не знал совершенно.
Да и много ли узнаешь, находясь вначале в партизанском отряде, а потом, когда фрицы побежали, в действующей армии?
Сейчас, когда его выдернули из армии и перевели в пограничное управление НКВД, назначили начальником заставы, времени, возможно, будет побольше, и он сможет сделать запрос, узнать, что сталось с женой командира. Ломоносов невольно вздохнул.
Мимо проплыл ещё один танк, наш – «тридцатьчетвёрка» с задранной вверх пушкой и расклёпанными тяжёлым ударом гусеницами, танк окружали несколько сожжённых немецких машин – схватка тут была нешуточная. Шофёр-гвардеец – человек малоопытный, порох, видать, нюхал только при учебной разборке патронов, когда новобранцев знакомят с содержимым боеприпасов, и не более того, – не знает, что там, где есть следы прямого боестолкновения, как на этой дороге, где валом громоздится сожжённая техника, мин быть не может, их просто не успели поставить, здесь война двигалась на хорошей скорости и сапёрам было не до этого. Другое дело, если бы тут шли затяжные оборонительные бои.
Хотя, конечно, во всех случаях ухо надо держать востро. Ломоносов подтянул к себе автомат, лежавший в ногах, родной ППШ, сапогом на всякий случай ткнул вещмешок – там среди консервных банок с харчами, в основном, с американской тушёнкой, лежали и круглые автоматные диски, три штуки, набитые патронами под «верхнюю пуговицу», и пара гранат. Ломоносову показалось, что впереди в небольшой горелой пади мелькнули тени в мышиной форме – по здешним лесам бродит немало недобитых фрицев, и поодиночке бродят они, и группами, и этих обозлённых вояк следует опасаться. Особенно эсэсовцев, которые знают, что в плен брать их не будут, а взяв, особо чикаться не станут – расстреляют.
– Что там? – краем глаза уловив движение младшего лейтенанта, спросил гвардеец.
– Ничего.
– Немцы, может?
– Может.
Дорога тем временем плавно пошла под откос, деревья подступили к колее близко, совсем близко, снаряды по какой-то причине обошли это место – видимо, целей лакомых не было, авиация тоже не тронула густой корабельной чащи, в общем, место это было недоброе.
Над травой тучами висело комарьё – влаги здесь было больше, чем наверху, цветов было больше, яркими пятнами мерцали такие, которых на холодной земле Ломоносова просто не знали. Воздух зримыми пулями перечёркивали шмели и дикие пчёлы.
Неожиданно из ободранных, исхлестанных кузовами машин кустов, подступивших к самой колее, выскочили трое немцев в сероватой выгоревшей форме, с засученными рукавами, в пилотках.
– Мать твою! – выругался гвардеец.
Младший лейтенант молча вскинул автомат и высунулся из кабины. Он на десятую долю секунды опередил поджарого фрица, дал очередь. Поджарый спиной вдвинулся в кусты и исчез – ветки хоть и были исхлёстанными, голыми, а скрыли человека целиком, двое напарников поджарого также исчезли.
Гвардеец рукавом гимнастёрки стёр со лба пот, рукав потемнел – пота было много, – поинтересовался предательски подрагивающим голосом:
– Чего это они?
– Голодные, – пояснил Ломоносов. – За пару банок тушёнки они сейчас даже своего любимого фюрера ухайдакают и не поморщатся.
– Может, сказать о них в штабе, пусть прочешут лес?
– Прочёсывать устанешь. Окружённые фрицы на месте не сидят, они всё время движутся. Сегодня лес прочешешь, завтра в нём фрицев в два раза больше будет.
Шофёр вновь рукавом гимнастёрки осушил свой лоб, выругался коротко:
– Гады!
Дорога поползла вверх, на неровно скошенный бугор, украшенный старой ржавой полуторкой, вросшей в землю полусгнившими железными дисками. Сквозь деревяшки кузова проросла трава.
«С сорок первого года стоит», – определил Ломоносов, хотя в сорок первом, когда они шли по этой дороге с Чердынцевым, никаких полуторок тут не было… А с другой стороны, не всё же время они двигались по дороге, часть пути проделали лесом – и путь себе спрямляли, и от немцев прятались, всё было, словом.
Ломоносов открыл дверь кабины и, ступив сапогом на подножку, глянул назад – что там, в клубящемся пыльном мареве?
– Ну что? – спросил гвардеец. – Фрицы есть?
– Нет.
– Попрятались, гады, – удовлетворённо произнёс гвардеец, оторвал от руля руки, потёр их. – Счас они совсем не те, что были ещё полтора года назад.
Ломоносов с сомнением покосился на гвардейца: вряд ли этот человек знает, как вели себя немцы полтора года назад, вновь уселся на сиденье и смежил глаза. Неплотно смежил, так, чтобы видеть колею, ползущую под колёса полуторки.
Солнце поднялось уже совсем высоко, округлилось, побелело, небо также побелело, сделалось плоским и каким-то твёрдым, птицы, самозабвенно гомонившие, начали стихать. Монотонно, с жалобными всхлипами, появившимися от перегрева, продолжал выть мотор полуторки. Кабина раскалилась. Переднее – ветровое – стекло плотно залепили мухи, они садились прямо на ходу и припечатывались к стеклу, будто были намазаны клеем, и ничто, кажется, не могло сбить их. Шофёр-гвардеец пробовал стучать кулаком по стеклу изнутри, из кабины, прогнать их – не тут-то было.
Гвардеец не выдержал, выругался матом – мухи, будто тёмная тряпка, перекрыли ему обзор.
– Не мухи, а настоящие эсэсовцы, – отплюнулся он, – враги советского народа.
Ломоносов молчал, у него был вид дремлющего человека, но он не дремал, сквозь полусжим век следил за тем, что происходит вокруг, ничего не упускал – ни тень, наползшую на солнце, ни сороку, спугнутую кем-то на далёком дереве, ни следы сапог с коваными подковами, оставленные в сырой низине, ни горсть немецких автоматных патронов, случайно рассыпанную в траве… А в общем, ничего интересного.
Прошло ещё полчаса, и они оказались около спаленного дощаника заставы. Ломоносов выпрыгнул из кабины, вытащил автомат – мало ли кто может оказаться тут, ведь фрицы со «шмайссерами» ему не померещились, он в них стрелял, – медленными, изучающими шагами обошёл сгоревший дощаник. Повсюду следы запустения, тлена, какой-то странной гнили.
От броневика, который они когда-то облили бензином и сожгли с Чердынцевым, ничего, ни единого следочка, немцы куда-то уволокли его, а возможно, даже починили, и он ещё принёс немало горя нашим солдатам. Могилы, которую они вырыли с лейтенантом для погибших пограничников, тоже не было – её словно бы срезали с земли. Нету могилы.
Но ничего-о… Ломоносов постарается отыскать дорогую могилу, по сантиметрам всё высчитает, но могилу найдёт. И памятник свой, рукодельный, нефабричный, но очень скорбный поставит. И сделает кое-куда нужные запросы, чтобы узнать фамилии погибших ребят. Негоже могиле быть безымянной.
Шофёр-гвардеец из кабины опять не вылез – продолжал сидеть за рулём, недовольный, угрюмый, с плоским потным лицом.
Ломоносов обошёл территорию заставы дважды – он совмещал настоящее с прошлым, искал метки, предметы, принадлежащие к сорок первому году, щурился недовольно, постукивал носком сапога по земле, пробуя её на плотность, потом вернулся к полуторке. Гвардеец оторвал от руля сонное лицо, уставился на младшего лейтенанта.
– Лопата у тебя есть? – спросил младший лейтенант.
– А как же! Есть…
– Бери лопату, пошли со мной!
Водитель нехотя вылез из кабины, достал из кузова лопату, подбросил её на руке.
– Вот!
Ломоносов откинул задний борт и вцепился руками в столб, в изъеденное трещинами основание, потянул столб на себя. Гвардеец отставил лопату в сторону.
– Товарищ младший лейтенант, может, я помогу?
Младший лейтенант ничего не ответил, закряхтел надсаженно, потащил столб из кузова, потом повесил автомат на шею и, расставив ноги пошире, укрепляясь на земле, подсунулся под столб, поддел его снизу хребтиной.
– Я помогу, товарищ младший лейтенант, – вновь предложил свои услуги гвардеец, голос его был жалобным – проникся человек к Ломоносову и уважением, и сочувствием, понял, что тот испытывает, вернувшись в своё собственное прошлое, кинулся было к младшему лейтенанту. Но тот просипел, обрезал гвардейца:
