Валерий Поволяев - Лесная крепость
Шофёр, сидя за рулём машины, наблюдал за ним. В конце концов, его дело десятое – крути баранку, и вся недолга. Ему сказали, что он вместе с машиной на несколько суток прикрепляется к младшему лейтенанту Ломоносову и выполняет только его указания, вот шофёр и действовал согласно распоряжению. Поскольку младший лейтенант не приказывал ему вылезать из кабины, он и не вылезает.
В общем, ленивый человек был шофёр этот.
Младший же лейтенант был немногословен, он больше молчал, чем говорил, он вообще был человеком действия; обойдя пепелище и прикинув что-то про себя, направился к следующей обугленной груде, тускло поблескивающей на солнце, это было пепелище жилого дома, дощаника, в котором обитали холостые командиры. С прежним задумчивым видом офицер обошёл его.
«И как он только мин не боится? – ужаснулся шофёр. – Ведь сапёры сказывали, что тут полным-полно сюрпризов… А лейтенанту хоть бы хны… Вот кривоголовый!»
Младший лейтенант тем временем присел на пенёк, ухватил пальцами зелёную травинку, сунул её в рот, пожевал… Всё, что находилось вокруг, порушенное, спаленное, чёрное, страшное, вбитое в землю, сровнявшееся с нею заподлицо, надо было восстанавливать. И штабной дом ставить надо, и жилые дощаники возводить, и столовую для бойцов, и площадочку, присыпанную нежным речным песком, делать, и многое-многое другое, поскольку без этих простых вещей и граница – не граница.
Впрочем, вряд ли Ломоносову поручат заниматься восстановлением этого городка, он поедет дальше, на шестую заставу, ибо получил назначение на неё… Начальником.
Это была та самая застава, до которой он должен был добраться с лейтенантом Чердынцевым и привезти туда новые пограничные столбы.
Чердынцева он вспоминал часто, многому у него научился, и, собственно, если бы не Евгений Евгеньевич, вряд ли бы Ломоносов стал офицером – до Чердынцева и думал он по-иному, и цели у него были другие, и к военной службе он относился, как к некой временной напасти, пройдёт она, и жизнь заблистает перед молодым человеком своими радужными красками.
Увы! Годы старят не только самого человека, но и его мысли.
Понимал Ломоносов и другое: останавливаться на лейтенантских звёздочках нельзя, надо учиться и учиться серьёзно, фронтовые курсы младших лейтенантов не в счёт, а выучится, то будет везде желанным человеком – и в воинском строю, и на гражданке.
Как-то в одной из разбитых изб на Украине ему попалась разлохмаченная, разорванная книжка Куприна, ещё дореволюционная, из неё он вычитал, что в купринскую пору офицеры звали штатских штрюцкими. В конце концов, если Ломоносову надоедят погоны, он, имея корочки об образовании, легко переместится в штрюцкие.
Что-то спёрло ему дыхание, сердце билось неровно – то неожиданно делалось оглушающе громким и норовило порвать сосуды на висках, то, наоборот, стихало настолько, что заставляло с опасением думать: а есть ли у Ломоносова сердце вообще?
Он поднялся с пня, молча обошёл головешки, которые когда-то были жилым дощаником, носком сапога раздвинул заросли кипрея в одном месте, потом в другом. Буйно гнездится кипрей и цветёт буйно: в глазах рябит от ярких розовых метёлок, облепленных дикими пчёлами и шмелями…
Младший лейтенант проверял, а не найдутся ли пограничные столбы, которые они в сорок первом году так и не доставили на шестую заставу. Ломоносов сам красил эти столбы, рисовал полосы и прибивал алюминиевые пластины, на которые красной краской по трафарету нанесён герб Советского Союза. Конечно, столбы могли сгнить или местные жители пустили их на растопку печей, но пластины с гербами должны были остаться.
Он обследовал заросли кипрея долго, упрямо, более часа изучал землю и в конце концов нашёл то, что искал… Даже удивился своей находке – обнаружил облезший, поблекший, усохший, растрескавшийся, но совершенно целый столб. Ни капельки не сгнивший. И алюминиевая пластина, привинченная шурупами к головке столба, была цела. Только в трёх местах прострелена – видно, изгалялись фрицы, палили в герб из винтовки, избрав его мишенью. Ломоносов, сжав губы в плоскую твёрдую линию, негодующе помотал головой, словно бы стрельба эта велась по нему самому, потом очистил столб, оторвал его от земли и, держа крепко руками, изловчился, подсунулся под тело столба, закряхтел по-стариковски, покраснел от натуги, ставя столб на попа.
Шофёр, сидевший за рулём полуторки, дёрнулся было, чтобы подсобить младшему лейтенанту, но дальше благих намерений дело не пошло – он так и не вылез из-за руля, ленивый был человек. Хотя и гвардеец, его гимнастёрку украшал единственный знак отличия – внушительный гвардейский значок. Подумал гвардеец – если надо будет, младший лейтенант сам позовёт его. Но Ломоносов не позвал – продолжал упрямо возиться в зарослях кипрея, поднимая столб.
И поднял его. Несколько минут постоял рядом, придерживая руками, чтобы столб не завалился, наладил себе дыхание, подождал, когда оно перестанет сбиваться, затем подлез под столб и поволок его к полуторке.
На этот раз шофёра-гвардейца проняло, он, громко хлопнув дверью кабины, выскочил наружу и пристроился к младшему лейтенанту, но сделал это неловко – не знал, как помочь, тот тащил столб, будто ломовая лошадь, не видя помощника, тащил на спине и тащил да ещё кряхтел. Так и дотащил до машины, а водитель только прыгал рядом, да руками взмахивал заведенно, – совершал много бесполезных движений. Подтащив столб к кузову полуторки, младший лейтенант приказал гвардейцу:
– Отваливай борт!
Водитель поспешно откинул борт и кинулся было к столбу, чтобы помочь закинуть его в кузов, но младший лейтенант обрезал помощника суровым возгласом:
– Не надо, я сам!
Возглас прозвучал так, что гвардеец не замедлил отступить от лейтенанта, вздохнул и обиженно поджал губы: чем же это он не угодил офицеру?
Младший лейтенант засипел, запрокинул головку столба на край кузова, простреленной алюминиевой пластиной кверху, потом напрягся, поддел тело столба плечом, приподнял и одним сильным движением подвинул его в кузов на целые полметра.
Лихой гвардеец снова сунулся было к нему, чтобы подсобить, по выражению его лица было понятно, что сам бы он, в одиночку, ни за что не взялся за такую меринову работу, Ломоносов это видел, а то, чего не видел, чуял нутром, как всякий разведчик, поэтому он вновь шуганул помощника:
– Не надо!
Он так, в одиночку и загнал тяжёлый столб в кузов полуторки. Отёр лицо ладонью и приказал водителю:
– Закрывай борт!
Пока гвардеец возился с бортом, скрежетал запорами, лейтенант надвинул пилотку на голову и уселся в кабину. Шофёр, отряхнув руки, уселся в кабине рядом, не успел спросить, куда ехать дальше, как младший лейтенант скомандовал:
– Давай вперёд!
Гвардеец завёл мотор и медленно тронул полуторку с места, обогнул пепелище и по старому следу, проложенному в рослой траве, выехал с территории штаба отряда. Спросил с плохо скрытым опасением:
– А на мину не напоремся, товарищ младший лейтенант?
– Бог не выдаст, свинья не съест, – однозначно ответил младший лейтенант.
– А если я мусульманин? – неожиданно решил продолжать разговор гвардеец.
– Я же сказал – бог не выдаст.
Шофёр, окончательно поняв, что разговора не получится, обречённо махнул рукой: чудной какой-то младший лейтенант ему попался, ни каши с ним не сваришь, ни горохового киселя. Надрывно, на тонкой ноте ныл мотор полуторки – что-то в нём было отрегулировано не так, а как сделать так, чтобы плаксивого нытья не было, шофёр не знал либо просто ленился, предпочитая отдавать свободное от поездок время привычному занятию – сладкой дрёме.
Впрочем, крутить баранку он научился – довольно ловко объехал подбитый немецкий танк с дочерна закопчённой башней, вдавил в землю чужую каску, будто старую консервную банку, и вырулил на примятую колёсами колею.
– Дальше куда, товарищ младший лейтенант? – Он покосился на хмурого, сосредоточенного Ломоносова.
– Давай прямо до развилки дорог, на развилке повернёшь налево.
– А на мину не наедем? – вновь взялся за своё гвардеец. – Сапёры предупредили – здесь много неснятых мин. И немецких полно, и наших. Наши, говорят, ещё с сорок первого года стоят… Минировали, когда ожидали прихода немцев.
– Враки! – Ломоносов усмехнулся. – Я сам был тут в сорок первом году, никто ни одной мины не поставил. Сведения совершенно верные.
– Этого я не знаю, и вообще я не я, и хата не моя… Что услышал от сапёров, то и передал. За что купил, за то и продал.
Ломоносов покосился на гвардейца, понял: врёт, отвернулся от него – такого парня он не взял бы к себе на заставу. Гвардеец понял, что для младшего лейтенанта он не представляет никакой загадки, и обиженно поджал губы, решил, что больше вступать в разговоры с офицером не будет, себе дороже.
Мимо машины полз изломанный войной лес, в изувеченных, с расщепленными, разодранными, рваными стволами деревьях пели птицы. Радостно, ликующе, громко, как в жарком июне сорок первого года. И всё-таки песня птиц сорок четвёртого года отличалась от птичьих трелей сорок первого…
