Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
Наверно… Но вышло иначе. Ссылка подарила мне счастье, о существовании которого я даже не подозревал. Счастье, которое я не принимал за данность, как неразумное дитя, но, напротив, видел в нем внезапный подарок Творца – немыслимо щедрый и не поддающийся объяснению, ибо за мной не числилось ни подвигов, ни праведности, ни особой учености. Там, где выходцы из счастливого детства разочарованно и гневно вопрошали, почему их постигла такая незаслуженная несправедливость, я неустанно благодарил Всевышнего за обрушившееся на меня незаслуженное счастье.
Одно лишь пятно не сходило с моего безоблачного гусятинского небосклона: я знал, что подарок вручен на время, что никто не отменял начертанного Предназначения, что не получится просидеть в лесу всю оставшуюся жизнь. И чем дальше, тем большее беспокойство нарастало в моем сердце – сродни страху забыть Тору, который мучил четырех ешиботников. Я отталкивал от себя это крайне неприятное чувство, но оно возвращалось с удвоенной силой и черной вдовой усаживалось напротив, не отрывая от меня скорбного взгляда. «Что тебе нужно? – кричал я, лежа на дне лодки и уже не видя в небе ничего, кроме черного платка, морщин и укоряющих глаз. – Скажи, наконец! Чего ты от меня хочешь? Только скажи – я сделаю!»
Молчание было мне ответом. Лодка, медленно кружась, уплывала к Днепру, с берегов речки смотрели высокие сосны; с запада, из страны благочестивых хасидов, вельможных панов и кровавых гайдамаков, неторопливо надвигался дождь. Неужели надо вернуться туда? Но зачем? Что меня ждет там, кроме прошлых постылых буден и постыдной мишуры при дворе дяди Баруха? А может, надо искать дорогу у стола других цадиков – учеников Магида и Бешта? Презрев запреты «Тульчинского герцога», отправиться на поклон в Бердичев к рабби Леви-Ицхаку или в Ляды к рабби Шнеуру-Залману? Но что могут добавить эти мудрецы к урокам могилы моего великого прадеда?
И снова я не знал, к кому обратиться за советом. Мой тесть, реб Эфраим, превосходно разбирался в сортах пшеницы, породах коров и видах на урожай и, наверно, лучше всех в мире умел договариваться с перекупщиками и повелевать батраками, но скромно воздерживался от бесед на какие-либо другие темы. Бесполезно было говорить и с круглолицым Шимоном, сыном Бера, который так помог мне перед свадьбой, а потом вдруг провозгласил себя моим учеником и стал по несколько раз в месяц наезжать в Гусятин с вопросами по тому или иному трактату Учения. Я отвечал как мог, Шимон вслушивался в каждое слово, восторженно кивал, кланялся и тут же отступал, по-прежнему пятясь, чтобы не осквернить мой сиятельный лик видом своего обширного седалища. А я, глядя на это, испытывал острое желание закричать, выругаться, ударить его палкой или прогнать каким-либо иным способом – главное, чтоб навсегда, – и лишь память о «сердитом цадике» удерживала меня от этого позора. Меньше всего мне хотелось стать похожим на дядю Баруха – что-что, а уж это я знал точно.
Пятно на небесах росло, а вместе с ним рос живот моей бесценной Зоси – она забеременела мгновенно, с первой же свадебной ночи. Я прикладывал ухо и слушал, как пихается и стучит наш первенец, праправнук Бааль-Шем-Това.
– Я ж говорила, что знаю, что делать! – смеялась Зося.
– Ты уверена, что это мальчик? – спрашивал я.
– Сколько тебе повторять: я знаю, что делать!
Она и в самом деле знала – в отличие от меня.
«Получить бы хоть какую-нибудь подсказку, знак, указание… – думал я, – пусть даже в виде книги китайской премудрости! Я смогу уловить смысл и в незнакомых иероглифах, но только не в глухом молчании!»
Я жаждал ответа и получил его – страшнее некуда. Когда настало время рожать, Зося три дня металась между жизнью и могилой. Видавшая виды повитуха смотрела на меня с непонятным упреком, печально покачивала головой, приговаривала:
– Вам-то что, а нам, бабам, помирать.
Я затыкал уши, убегал из дома и молился, молился, молился. «Возьми меня и спаси ее! – кричал я в пятно, разросшееся во всю ширь некогда голубого неба. – Чем я перед Тобой провинился – счастьем, которого не просил? Так возьми счастье и спаси ее!»
Зося выжила. Мальчик умер сразу после рождения. Тот, кому я молился, в точности исполнил мою просьбу: спас Зосю и забрал мое счастье. Наивный глупец, я рассчитывал разобраться в китайских иероглифах… Но в книге смерти, присланной в мой лес, вовсе не содержалось ни слов, ни знаков – лишь тысячи пустых страниц от обложки до обложки. Смерть одним махом вернула меня в мое стариковское детство – тогда я часто думал о ней, особенно во время молитвы.
Бешт говорил, что человек, который действительно молится так, как надо, а не просто проговаривает слова на манер попугая, думая при этом о чем угодно, остается жив только благодаря чуду. Я думал, что понимаю смысл этих слов. Ведь если молитва и в самом деле исходит из души, вовлекая ее в себя, подобно руслу высохшего ручья, которое вдруг наполняется бурлящей водой во время сильного ливня, то душе немудрено и полностью вытечь из тела в ее стремлении к Богу. Бааль-Шем-Тов молился именно так и оттого, завершив молитву, всякий раз поражался, что все еще жив. В детстве мне хотелось того же, никак не меньше, неспроста ведь мать утверждала, что душа прадеда переселилась в мою цыплячью грудь.
Я старался изо всех сил, но ничего не получалось. Проклятое тело постоянно напоминало о себе неуместными желаниями, потребностями, болями. Оно вцеплялось в душу как могло: ногтями, зубами, венами, жилами, связками… Оно связывало меня по рукам и ногам, жилило при каждой возможности, обманывало на каждом шагу. И тогда я решил зайти с другого конца: если не удается привлечь смерть посредством молитвы, то нельзя ли притянуть молитву при помощи смерти?
В
