Богдан Сушинский - Саблями крещенные
Лили долго, нервно молчала, как молчат только люди, с огромным трудом пытающиеся погасить в себе вспышку гнева.
– С сегодняшнего дня я наконец-то стала истинной владелицей замка. Понимаете, д’Артаньян, только с сегодняшнего. До сих пор я буквально с часу на час ждала вторжения барона фон Вайнцгардта. Он присылал посыльных, угрожал в письмах. Несколько раз лично наведывался сюда. Это было ужасно, просто-таки невыносимо. Вот почему я вынуждена была утверждать свое право и утверждаться самой столь жестоким способом.
– Что совершенно очевидно, – спокойно согласился лейтенант.
– Но отныне – так уж получилось – я еще и владелица хутора, с его землями и работниками, а значит, стала значительно состоятельнее, нежели была раньше. Это не настраивает вас на мысль, что вы могли бы остаться здесь на более продолжительное время?
– Продолжительное? Но я ведь…
– Если уж не насовсем, – уточнила баронесса.
– Но я – мушкетер Его Величества. Солдат короля Франции, – растерянно объяснил д’Артаньян. Это прозвучало настолько «убедительно», что Лили взглянула на него с откровенным сочувствием.
– Ах, вы солдат короля?! Как трогательно.
– Вы божественны, Лили, – отчаянно повертел головой д’Артаньян. – Вы просто божественны. Ничто не должно омрачать ни ваш взор, ни вашу душу.
Лили резко поднялась из-за стола. Граф вынужден был последовать ее примеру.
Девушка подошла к окну и закрыла лицо руками. По тому, как нервно вздрагивали ее плечи, д’Артаньян понял, что она плачет.
Слезы на глазах гордой, своенравной саксонки баронессы фон Вайнцгардт и было то самое невероятное, что он мог увидеть в этом замке.
– Но ведь я же не сказал, что оставляю Вайнцгардт навсегда, – виновато пробормотал мушкетер. – Я еще вернусь сюда, Лили. Я вернусь, клянусь пером на шляпе гасконца. Вернусь.
58
– Снег идет! Так поздно? Господи!.. – Родан запрокинул лицо и, широко раскрыв рот, ловил летящие наискосок снежинки. При этом он не сбавлял шага, а конвоиры, заметившие его попытки, не мешали. – Это снег, – произнес казак таким возбужденным голосом, словно небо ниспослало ему спасение, о котором он всю ночь молил.
– Ты бы лучше на мачту смотрел, – едва слышно произнес Шкипер. Изорванная одежда едва удерживалась на его теле – запредельно исхудавшем, с желтовато-синюшной кожей мертвеца.
– Рваный башмак повешенного на рее, – мрачно улыбнулся Родан, поражая француза спокойствием и почти детским восторгом, с которыми он осматривал завешенные снежной пеленой небеса, склон холма, по которому их вели к месту казни, постепенно открывающийся плес морского залива…
– Сначала вас распнут, потом подожгут, – подсказал конвоир, поддерживавший Шкипера за локоть. Он молвил это сочувственно. Оба матроса чувствовали себя заправскими палачами и, храня традицию, теперь уже относились к своим жертвам, как относятся в день казни все палачи мира – с убийственной вежливостью. Они прощали тем, кого через несколько минут должны лишить данной Богом жизни, рассчитывая при этом на прощение или хотя бы снисхождение Всевышнего.
Впрочем, возможно, они и не думали об этом. Просто понимали, что скоро убьют своих жертв, а страшнее наказания пока что никто не придумал.
– Вам оказана великая честь: при казни будет присутствовать сам командор.
Еще несколько шагов вверх, по широкой скользкой тропе – и небольшая процессия поднялась на плато. Здесь было немноголюдно: восседавший на бочке командор в окружении четырех-пяти офицеров, с десяток матросов с «Сантандера» и несколько солдат из форта Викингберг.
Однако Родан не обращал на них внимания. Поднимаясь на обложенный хворостом помост, он оглядывался на едва пробивавшееся бледно-серыми лучами солнце. Оно зарождалось на востоке, а именно там осталась Украина, его родное Подолье, с прилегающей к южным отрогам Подольской возвышенности степью… Там чудились купола местечкового храма, который он, вместе с другими мужчинами городка, дважды возрождал из руин и на котором собственноручно устанавливал крест, освящая его прямо на куполе.
– Прости мне, Господи, что умираю здесь, на чужой земле, – оправдывался он, видя перед собой этот крест, представавший перед ним тяжким крестом всей Украины. – Однако же умираю во славу воинства казачьего, во славу земли своей, подарившей миру такое воинство.
Поздний весенний снег таял еще где-то в поднебесье, и на землю опадали редкие тяжелые капли – холодные, как дуновение смерти.
– Что ты там бормочешь, будь ты проклят? – свирепо оскалился на него один из моряков-палачей. – Взгляни, из-за тебя мы погубили такой могучий галеон. Три корабля, всю эскадру командора Морано погубили, поверив твоим лживым словам!
Родан взглянул туда, куда, ткнув кулаком в подбородок, повернул его голову матрос. Огромный полузатопленный корабль лежал на мели, накренясь на левый борт, и седые волны методично накатывались на него, разрушая днище, загоняя все дальше в песок, в ил, в небытие.
– Если бы у командора было хоть чуть-чуть воображения, – неожиданно спокойно проговорил Шкипер, стоявший слева от Родана, – он приказал бы сжечь нас вместе с кораблем. В одном костре сжечь и врагов своих, и свой позор. – Шкипер еле держался на ногах, да и то лишь потому, что привалился спиной к мачте. – Но у него уже не осталось ни крупицы фантазии. Он туп и безрадостен, как порванный башмак повешенного на рее.
Хриплое бульканье, вырвавшееся из горла Шкипера вместе со сгустками крови, должно было означать злорадный смех. А слова – завещание уходящего. Во всяком случае, это были его последние слова. И последний, кровавый, смех. Потеряв сознание, он осел под мачтой, и никакие пинки палачей уже не заставили его подняться.
– Этой твари повезло, – проворчал все тот же обозленный палач с изуродованным ожогами лицом, который только что давал предсмертные советы отцу Григорию. – Он уйдет легко.
– И здесь схитрил, рваный башмак повешенного на рее, – сплюнул командор, когда ему доложили, что, хотя Шкипер еще вроде бы жив, однако привести его в чувство уже вряд ли удастся. Разве что послав за лекарем.
Один из офицеров развернул подписанный командором свиток с начертанным на нем приговором – дону Морано хотелось великодушно соблюсти хоть какую-то видимость законности казни – и, по-армейски печатая шаг, направился к помосту. Но командор окликнул его на полдороге.
– Пошли они к дьяволу, лейтенант Докрес! А то еще потребуют священника для исповеди.
– Священника как раз не мешало бы, если уж мы затеяли всю эту фанфаронию с помостом, крестом и сожжением, – позволил себе возразить лейтенант, хотя он вовсе не рвался со своим свитком ни в судьи, ни в свидетели. – Их нужно было просто-напросто расстрелять вон у того обрыва.
– Здесь решаю я. Как и приказываю тоже я, – поднялся командор со своего бочонка и, держа в руке давно угасшую трубку, решительно направился к помосту.
– Ваша воля, господин командор.
Родан понял, что произошла какая-то заминка, но не стал тратить время на выяснение того, что из этого следует. Он смотрел на остатки корабля, на стены вражеского форта и на восходящее солнце, которое, прежде чем явить свой лик над холмами Фландрии, успело одарить весенним теплом его далекую родную землю.
– Поджигай! – крикнул командор матросу-факельщику.
– Но ведь там еще… – кивнул тот на матросов-палачей.
– Я приказываю: поджигай! А вы, бездельники, быстренько привяжите его к рее и мачте. Да поживей, иначе я сожгу вас вместе с этими двумя волками, чего, видит святая Изабелла, вы вполне заслуживаете.
Матрос выдернул из песка два горящих факела и торжественно поднес их к куче хвороста.
Палачи метнулись к Родану с заранее заготовленными кусками веревки и в считанные секунды привязали его руки к рее, а ноги к мачте.
– Моли Господа, – пробормотал моряк с изуродованным ожогами лицом, – чтобы этот огонь очистил тебя от всякой земной скверны.
Он лично осмотрел узлы, завязанные его товарищем, и, оставшись довольным, широко и набожно перекрестился.
– Я всю жизнь молился только о спасении земли своей, ибо только там, на спасенной земле, обретет истинный покой моя грешная измученная душа. – И это были последние слова, молвленные им на офранцуженной латыни, которую моряки хотя и с трудом, но все же понимали.
Сойдя с помоста, они вдруг услышали совершенно незнакомую им речь, зарождавшуюся в окаймлении могучего протоиерейского баса:
Отче наш, великий и праведный!
Воизмени гнев свой яростный
На милость христианскую:
Спаси землю свою святокровную Украйну
И народ ее грешномуче-ни-чес-кий!..
Раздуваемый утренним ветром, медленно разгорался костер. Пламя подползало все ближе и ближе к ногам обреченных. Отблески его озаряли солнце, наполняя его огромный огненно-кровавый круг молитвами и тревогой миллионов молящихся – и тех, кто уже взошел на свой костер, и тех, кому еще только предстоит избрать его и взойти.
