Борис Яроцкий - Эхо в тумане
На подходе к Днепру в полку оказалось людей меньше, чем в стрелковой роте. Танкисты забыли, когда последний раз спали под крышей, в домашнем уюте. Только загрузятся — и вперед!
Тяжелый танковый полк прорыва, которым командовал теперь уже подполковник Павел Данилович Гудзь, выполнял боевые задачи как полнокровная часть. В полку осталось пять танков, зато это были КБ — машины верные и надежные.
Чем ближе к Днепру, тем упорнее сопротивлялись фашисты. Наши штурмовики буквально выжигали вражеские траншеи. Артиллерия перепахивала доты и дзоты. А поднимется пехота в атаку — ей навстречу кинжальный пулеметный огонь. Его-то принимали на себя КВ, своей броней прикрывая всегда шедшую рядом царицу полей. Каждый метр родной земли отвоевывался гусеницами и штыками.
Наконец сквозь дымы показались разрушенные каменные здания. Это было Запорожье. На широкой реке — от берега до берега — лежала серая бесформенная груда камня — развалины плотины прославленной ГЭС. Из воды выступали камни — днепровские пороги. Наша пехота, выкуривавшая фашистов из «лисьих нор» — углублений, куда не доставали снаряды, — предупредила: за развалинами — «тигры».
Гудзь прикинул: если пехотинцы выскочат на плотину, их в упор расстреляют из танковых пушек. И он принял решение: уничтожить засаду.
После рекогносцировки маршрут был найден: к берегу можно выйти глубоким сухим оврагом. Благо в Приднепровье наступила осень, и дно оврага по крепости не уступало застывшему бетону.
Два танка — в одном из них был командир полка — съехали в овраг. Два, стоя на пшеничном поле, прикрывали их своим огнем, одна машина была оставлена в резерве.
«Тигры» ничем себя не обнаруживали. А из глубины обороны все била и била артиллерия, сизый дым заволакивал пространство — ничего не видать, и только сверху, над головой, как закопченный торец крупнокалиберной гильзы, летел диск солнца.
Вскоре немцы подбили КБ, стоявший на пшеничном поле. И вот тогда наперерез нашей пехоте выползли «тигры».
По ним из оврага ударили танковые пушки. Машина командира выскочила вперед, давая возможность пехотинцам пробиться к Днепру. И тут ее потряс огромной силы удар: снаряд угодил в борт — людей окатило пламенем…
Очнувшись, командир хотел было поправить шлем, но левая рука не шевельнулась. Присмотрелся: из-под рваной мышцы матово белеет раздробленная кость. Струйкой стекает кровь, рукав комбинезона намок и отяжелел.
Командир окликнул наводчика — тот не отозвался. Здоровой рукой тряхнул его за плечо и тут же отдернул руку, Вместо головы у наводчика — кровавое месиво… Убитыми оказались также стрелок-радист и заряжающий.
— Товарищ подполковник, живы?
Павел Данилович прислушался: это подал голос механик-водитель.
— Как ты?
— Оглушило… Сейчас пройдет…
— Заводи.
— Пытаюсь… Что у вас?
— Рука… — отозвался командир и шевельнул плечом: больно.
— Не заводится, товарищ подполковник. Видать, двигатель разворотило.
— Включай рацию…
Механик-водитель перебрался в боевое отделение, перевязал командира, наложил ему на левую руку жгут. Потом принялся колдовать над рацией, но быстро понял — дело безнадежное.
Павел Данилович шлемофоном уперся в налобник прицела. Был виден берег, усеянный убитыми и ранеными: это наша пехота наскочила на огонь танковых пулеметов. Откуда фашисты били, понять было нельзя — мешали развалины.
Тревожила мысль: где резервный КВ? Отправить бы механика-водителя на поиск — так из танка не выйти. Он подбит, но не загорелся, и немцы то и дело поливают его пулеметными очередями. Надо ждать темноты. А до вечера — часа четыре! Сквозь большую рваную пробоину в танк заглядывало солнце, в его лучах дым казался густым, как солидол.
Гудзь стал пробовать маховичок поворота башни: ствол пушки мягко отошел в сторону, и тут открылось неожиданное: из-за утеса выползали еще два «тигра». Подминая под себя убитых и раненых, они двигались к развалинам плотины, преграждали путь нашей пехоте.
Но стоило командиру пошевелиться, как осколки перебитой кости, словно зубами, впились в мышцы. Боль туманила сознание, и в поле зрения прицела «тигры» расплылись, как на воде радужные пятна.
— Нож!
Механик-водитель вынул финку.
— Отрезай.
— Не смогу, товарищ подполковник…
А «тигры» все ближе, ближе: сейчас они будут давить бегущих по оврагу пехотинцев. Они уверены, что КБ их поддержит.
— Приказываю!
— Лучше расстреляйте!
— Нож. Дай нож!..
Трясущимися руками механик-водитель передал финку, и подполковник Гудзь перерезал себе сухожилие. Кисть — уже чужая — выскользнула из комбинезона.
Теперь все внимание — «тиграм». Вот один подставил борт. Послушно сработала педаль спуска. От выстрела танк вздрогнул, и вражеская машина, охваченная пламенем, замерла на песчаной отмели.
— Заряжай!
Щелкнул клин затвора. Второй «тигр» все-таки успел на долю секунды раньше развернуть свою пушку, и командир увидел ее черный кружок ствола. «Тигр» и КВ выстрелили друг в друга почти одновременно…
Когда Павел очнулся, до сознания дошло, что уже вечер и бой идет в отдалении, а он лежит около танка, в воронке от авиабомбы. Рядом с автоматом в руке сидит на корточках механик-водитель. Заметив, что командир пришел в себя, обрадованно доложил:
— А второго вы тоже!
Павел поднял голову, и улыбка тронула его измученное болью лицо. Отсюда было видно, как по плотине мимо подбитых «тигров» на тот берег сыпала наша пехота.
* * *Холодной октябрьской ночью санитарная полуторка увозила подполковника Гудзя в глубокий тыл. Перед глазами, словно наяву, колыхалось жерло вражеской пушки. Оно то исчезало, то появлялось. Потом, как в немом кино, возникли веселые лица. Он их узнал: наводчик, стрелок-радист, заряжающий. Этих ребят уже не было в живых. Они лежали в братской могиле на высоком берегу Днепра, а впереди, за синими плавнями, все еще шла война…
Радостная побывка
И опять Павел Гудзь выжил. Ножи хирургов и железное здоровье сделали свое. В окрепшей груди опять уверенно билось горячее сердце, а в голове зрели мысли: как быстрее вернуться на фронт, в родной полк. На фронт? Без руки?
— Забудьте, — говорили ему в госпитале. — Вы, товарищ подполковник, отвоевались — инвалид.
«Инвалид? В двадцать три года? Нет!» — и Павел пишет письмо Верховному Главнокомандующему, рассказывает о себе, о своей мечте служить Родине.
Письмо дошло до Верховного, а оттуда переправлено в Управление кадров с короткой, но весьма значимой, резолюцией: «Оставить в рядах РККА».
Теперь госпитальная жизнь стала другой — торжественно-приподнятой: в каждом слове — надежда, и в каждом жесте — энергия.
А с фронтов шли в общем-то хорошие известия. Каждый день диктор называл города, которые освобождала Красная Армия. Бои уже гремели в предгорьях лесистых Карпат, и подольские села на пыльных околицах встречали своих освободителей.
А потом — уже в сорок пятом — подполковнику приглянулся врач по имени Галя — Галина Мечиславовна, а той, в свою очередь, танкист Павел — Павел Данилович. Полюбили друг друга. Сыграли свадьбу, быструю и скромную: по обычаю военного времени.
Получив отпуск, Павел приехал в Стуфченцы. Чем ближе к хате, тем учащенней стучало сердце: «Жива ли ненька?»
— Мамо!
— Пашуня! — выкрикнула мать и замерла и от неожиданности, увидев сына, оцепенела: да разве такого она провожала? Тот был румянощекий, черноволосый, с еще детской сияющей улыбкой.
Сейчас перед ней стоял подполковник с темными, много повидавшими на своем веку глазами и к бедру прижимал слегка изогнутую левую руку в черной кожаной перчатке (а на дворе майская теплынь!), щеки — бледные, впалые, будто после болезни. Танковая тужурка с золотыми погонами, а на погонах — по две больших звезды — сидела на нем ладно. Ордена и медали тихо позванивали. Награды сына ласкали материнский глаз, но смущали сердце: неужели это у нее, Степаниды Пантелеймоновны Гудзь, бедной вдовы-подолянки, такой сокол вырос! «Люди добрые! Поглядите!»
— Пашуня? Хиба цэ ты?
— Я, мамо.
Он обнял ее правой рукой, а левая, в черной перчатке, как напряглась, прижатая к бедру, так и не пошевелилась…
В Стуфченцах царствовала весна! Горячее полуденное солнце заливало садки, хаты, огороды, речку, выгон, где когда-то паслись телята. Сады уже отцветали. В зелень стыдливо прятались облупленные хаты, но забурьяненные огороды уже кое-где чернели свежевскопанными грядками, и по грядкам расхаживали грачи.
Повезло Стуфченцам — боевые действия войск прошли стороною, а вот война заглянула в каждую хату и почти в каждой оставила вдовье и сиротское горе.
Хата Гудзихи за три года войны впервые наполнилась весельем. В хату, как поутру солнце, вернулось счастье. Надолго ли?
