Борис Яроцкий - Эхо в тумане
Они уложили майора на санки и потащили в синюю пустынную степь. По их растерянным голосам он догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял их бежать, чтоб согреться. И они бежали, тяжело дыша, изредка перебрасываясь словами.
Над степью рассыпанным пшеном желтели звезды, а дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег под ботинками девчонок скрипел, а под полозьями шкворчал, как будто поблизости жарили картошку. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то рядом, с наветренной стороны, была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались, заговорили шепотом:
— Даже не стонет.
— Может, умер?
— Окликнем?
Одна из девчушек наклонилась над раненым.
— Дядя… Дяденька…
— Какой он тебе дяденька? — возразила вторая. — Он как Лешка из десятого класса. Гляди, еще не бреется…
— А в петлицах уже две шпалы!
— Товарищ майор…
Павел попытался шевельнуться и не смог. Отяжелевшие веки даже не дрогнули.
— Я же говорила…
— Ну нет, вроде дышит.
Девчонки в нерешительности потоптались на месте.
«И кто их выпустил в такой легкой обувке?» — мысленно сокрушался Павел, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой огромной морозной степи.
По скрипу снега нельзя было не догадаться: его бросили. Шаги стихли. Но вскоре опять: хруп-хруп…
— Товарищ майор, ну отзовитесь! Товарищ майор!..
Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой — приглушенный, грудной.
— Я же говорила, он уже.
— Ну и что? Привезем. Похоронят.
— Оставим. До завтра.
Шаги опять удалились. Павел наконец-то открыл глаза, с трудом повернул голову, пробитое пулей плечо отозвалось саднящей болью. На фоне далекого зарева смутно виднелись две девичьи фигурки.
— Вот теперь все. Завтра найдут, привезут, похоронят, — сказал себе вслух и стал пристально всматриваться в небо.
Прямо над левым глазом горела Полярная звезда. Она сверкала, переливалась. И Павел догадался, что это на реснице замерзла слеза, и свет звезды играет в ее кристаллах. Голова работала предельно четко. Пожалуй, так обстоятельно, без спешки не думалось раньше никогда. Подобные последние часы, а может, и минуты жизни бывают не у каждого!
Странное чувство испытывает человек, когда знает, что смерть наступит скоро. Хотя бы заснуть… Во сне, по крайней мере, умрешь без чувства страха. Но сон не брал. И думалось не о скорой смерти.
За все годы своей жизни Павел не видел столько звезд. Они медленно плыли, отдаляя от себя землю, на которой сейчас умирал он, раненый и беспомощный.
Млечный Путь казался пылью, поднявшейся над полем боя. И звезды, как трассирующие пули, были красные, синие, желтые, белые. Тишина морозной ночи закладывала уши, и в них явственно слышался легкий шелест. Неужели звезды издавали звуки?
Но нет. Это были шаги. Кто-то не раньше, как вчера, рассказывал, что по степи, группами и в одиночку, бродят гитлеровцы, ищут спасения в лесистых балках и оврагах. Пробираются на запад, к своим. В большинстве это эсэсовцы.
К санкам шли двое. Теперь Павел их узнал: в тех же ботинках, в тех же телогрейках. Вернулись!
— Товарищ майор, — певуче позвала звонкоголосая. — Вы живы? Товарищ майор!
Он пошевелился.
И те с жадностью принялись растирать ему уже побелевшие щеки. А потом, не выпуская лямок, бежали до самого города. Утром были на эвакопункте. «Чудо — не чудо», — терялся в догадке Павел, понимая, что чудес в общем-то не бывает.
Ясность внес майор Разрядов. Ночью он не ушел с перрона, пока не дождался девчонок.
— Где майор?
— Умер, — ответила одна.
— Почему не доставили мертвого?
— Сами чуть не замерзли.
— К утру он должен быть здесь.
Утром он увидел своего товарища живого, но уже не жильца. Таким его и внесли в вагон — безнадежного…
Профессор Оглоблин
Глядя сквозь заиндевевшее окно, пожилой санитар устало объявил:
— Саратов… Приехали…
По вагону торопливо стучали тяжелые кирзовые сапоги. Под потолком испуганно мигал фонарь, мелькали тени. По проходу плыли накрытые простынями носилки. Пахло йодом и потом. Санитары перекладывали на подводы только что прибывших раненых, укрывали их овчинными тулупами. Дошла очередь и до Гудзя. Его осторожно положили на холодные с мороза носилки. Павел с трудом терпел невыносимую боль, постанывал.
— Держись, Паша! — подбадривал Разрядов. Товарища подбадривал, а сам, потерявший много крови, уже передвигался еле-еле: каждое движение стоило ему невероятных усилий.
В коридорах госпиталя — до войны здесь была школа — лежали тяжелораненые. Не ожидая утра, врачи сортировали новеньких. Бледные от бессонницы санитары снимали с них заскорузлую от засохшей крови одежду. При скудном освещении лица санитаров казались серыми, как солдатские шинели.
Попытались снять кожаную тужурку и с Гудзя. Но это оказалось непросто. Окровавленные клочья искромсанной осколками одежды законопатили раны.
— Доктора! Срочно доктора!
Подошел средних лет мужчина, в пенсне, привычно осмотрел раненого:
— В операционную!
Павлу было все равно: огненная боль туманила сознание. В операционную так в операционную… Вскоре он уже лежал на белом столе в освещении электрических ламп. Мельтешили белые халаты. И тут он уловил запах незнакомого лекарства.
— Ну, танкист, давай на откровенную. — Голос уверенный, властный. — Ты меня слышишь?
— Да.
— Дела твои неважные.
— Догадываюсь.
— Так вот, предупреждаю, буду чистить и оперировать с местным наркозом. Согласен?
— Да.
И врач приступил к своим обязанностям, а раненый, каменно сцепив зубы, чтобы не кричать, напрягся. Но когда принялись извлекать куски кожаной тужурки, боль победила.
Глядя через пенсне, врач ловко вынимал пинцетом клочья шерсти, куски сукна и хромовой кожи… И все это — из грудной клетки!
Боль перешла все границы терпения: она жгла, как расплавленный металл, и словно током пронизывала мозг. Павлу казалось, он Прометей, прикованный к белой скале, и орел в белом колпаке, в пенсне, стальными когтями раздирает его иссеченное тело, доставая по кусочкам сердце.
— А вот и железо!
Павел услышал отчетливый звук ударившегося о посудину металла. Потом этот звук раздался еще и еще. Раненый насчитал пять ударов — значит, пять осколков. Но он ошибся: их оказалось шесть, а ран, включая пулевые, — восемь.
В работу пошла игла.
Шелковая нитка, стежок за стежком, зашнуровывала раны. Игла протыкала живое, и каждая клетка тела отзывалась беспощадной болью.
— Хватит!!
— Все, уже все, — говорил врач, продолжая работу.
Павел кричал, ругался, и вот санитары отпустили его руки, и он, собрав в себе последние силы, рванулся.
— Лежать! — жестко скомандовал врач и устало добавил: — Тебя, майор, отнесут.
Боль утихла не скоро. И тогда навалился сон — тяжелый и долгий, как степная февральская вьюга.
Первым, кого он увидел, раскрыв глаза, был майор Разрядов, в длинном, до пят, байковом цветастом халате, в бинтах, бледный, но веселый.
— Ну как после капремонта?
— Живу.
— Еще бы! Тебя ремонтировал сам профессор Оглоблин.
Раны заживали быстро, а ведь довелось чистить и штопать, считай, всю грудную клетку. Столько «инородных предметов», как выразился профессор, не видел даже он, вернувший в строй тысячи раненых бойцов и командиров.
Майор Гудзь и профессор Оглоблин крепко подружились. Выздоравливающий торопил своего нового друга, чтобы снова попасть на фронт, но тот понимал, что с такими ранениями в строй вернуться немыслимо.
И все же именно профессор Оглоблин вселил в него веру в полное выздоровление.
— Знаю, танкист, где ваши мысли, — ласково говорил профессор. — Поможет вам только спорт.
Майора Гудзя направили на лечение в Москву. После медицинской комиссии его там вызвали в отдел кадров и предложили службу в учебном центре.
— Я прошу послать меня в действующую армию, — заявил он кадровикам. И своего добился.
Перед отправкой на фронт Павел написал профессору: «Раны зажили, как в сказке. Получил новую танковую кожанку. Постараюсь не испортить». Он представил, как, читая эти строки, профессор улыбнется, вспомнит любимую присказку: «Бог предполагает, врач располагает». А может, и другую: «Дважды судьбу не испытывай!» Но судьба на войне — вещь непредсказуемая.
Осенью 43-го года наши войска выходили к Днепру.
Сначала выстой…
На подходе к Днепру в полку оказалось людей меньше, чем в стрелковой роте. Танкисты забыли, когда последний раз спали под крышей, в домашнем уюте. Только загрузятся — и вперед!
