Олег Сидельников - Пора летних каникул

— Не надо, товаровед. Ничего не надо. Слышишь? Гурвич смутился, прошептал:

— Да-да… Ну конечно… Но… я тогда солгал, я не товаровед, я — астроном. Стыдно, знаете ли, быть астрономом на войне. Всех почему-то это смешит.

— Да, действительно, нелепо. — Глеб помолчал. — Извините, что я вас — на «ты».

— Нет-нет… я очень рад.

Гурвич потрогал ладонями рыжеватую бороду.

— Да… у нас теперь два полковых знамени… А Седых уже нет… Так-то вот.

Мы прошли еще немного, и тут послышалась команда «приставить ногу». Разведчики обнаружили двигавшуюся навстречу колонну немцев с четырьмя танками. Еще чуть погодя мы узнали, что с севера и с юга на нас движется до батальона пехоты.

Комбат приказал занять круговую оборону. Местность для обороны была аховая — ровная, поросшая чахлым кустарником, но выбирать не приходилось: сзади на нас, как выяснилось, тоже напирали немцы.

Вилька и Глеб, обливаясь потом, копали пулеметные окопчики — основной и запасный, я таскал цинки с патронами, трофейные гранаты, автоматные обоймы. Приволок также несколько банок консервов. Глеб потребовал, чтобы я принес еще консервированного компоту, но компот уже кончился.

Узнав об этом, Глеб бросил коротко:

— Проворонил, растяпа!

Меня это покоробило. После гибели Кати он еще думает о каком-то компоте! И вообще держится так, словно собираемся на прогулку. Я потихоньку сказал об этом Вильке. Он поиграл губами, вздохнул:

— Чудак-человек, ничего ты не понимаешь. Много ли навоюешь не пивши не евши? А нам здесь воевать придется… Соображать надо. Принеси-ка ведро-другое воды. Пригодится — нам и «максимке».

Я принес воду и прилег отдохнуть. Побаливала раненая рука. Вилька мастерил из гранат связки. Он делал это не спеша, тщательно. Связав телефонным проводом гранаты, он оглядывал связку со всех сторон и отчищал гранаты тряпочкой от пыли и грязи.

Глеб равнодушно смотрел на его работу и вдруг ска-зал:-

— Ты б еще и в серебряную бумажку обернул.

— И так сойдет.

Наступила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков.

— Идут, — Глеб сказал очень спокойно. Я сперва не понял, о ком это он. Оглянулся: на востоке за небольшим увалом, клубилось пыльное облачко. Через несколько минут до нас донесся тихий рокот моторов. Он нарастал, ширился, и, наконец, на гребне увала показались танки, за ними — цепи солдат.

Наш пулемет был обращен стволом на юг, в сторону горохового поля, из-за которого выглядывал скособочившийся ветряк. Мы видели, как фашистские танки, открыв огонь с дальней дистанции, покатились на батальон с востока.

Вилька потер руки, хихикнул:

— Ребята, мы совсем забыли о трофейной тридцати-семимиллиметровке. Сейчас она им вмажет.

Пушка молчала. Стрелки тоже ждали, когда фрицы подойдут ближе. А танки садили из пушек, как бешеные. Несколько снарядов разорвалось недалеко от нашего пулемета. С визгом брызнули осколки.

Вилька скривил губы.

— Пушкари называется. Лепят в белый свет…

Он не договорил. Чуть правее ветряка показались серые фигурки. Левее ветряка выползли три танка. Противно завыли мины.

Глеб оглянулся на нас:

— Если кто хоть шаг…

— Брось, Глеб, — Вилька тихонько подтолкнул его плечом, чтобы занять место первого номера.

— Нет… я сам, — Глеб стиснул рукоятки «максима». Вилька не настаивал. Он понимал: настаивать бесполезно.

Батальон сражался исступленно. Я не могу обрисовать всю картину боя, так как мое внимание было приковано к ориентирам нашего «максима». Грохот и вой обрушились на нашу оборону. Но я уже ко всему стал привыкать. Я даже не испугался, когда в окопчик с визгом влетела мина и врезалась в мягкую землю почти до самого стабилизатора, только подумал: «Чего она не рвется?»

Глеб дернул меня за шиворот. Я покорно выполз из окопчика и наблюдал, как Вилька и Глеб откатывают в сторону пулемет. Потом они вытащили из окопа связки гранат. Вилька раскулачил одну связку и швырнул гранату в окопчик. Ахнул взрыв.

Глеб повернул ко мне багровое лицо:

— Айда обратно.

Мы вернулись в развороченный взрывом окопчик.

Дым и пыль заволокли все впереди, а когда они рассеялись, я увидел перед собой танк. Он надсадно завывал мотором, и гусеницы его гремели и лязгали. Из танковой пушки блеснуло… Еще, еще!.. Выстрелов я не слышал. В таком адском грохоте это немудрено. Нагнулся, поднял со дна окопчика связку гранат и швырнул ее в стальное чудовище.

Куда там! Она разорвалась метрах в двадцати от танка. Мне просто показалось, что он совсем близко.

Танк раз-другой ахнул из пушки, медленно двинулся на нас. Вилька нырнул за новой связкой, но в этот момент чуть левее танка показался боец. Он тяжело, на карачках, пополз к стальной махине. Еще минута — и боец исчез за танком. В бойце я узнал Ткачука.

А танк накатывался на наш окоп. Он продолжал ползти и тогда, когда на его броне, где-то сзади, взметнулся огненно-черный всполох. Но тут Вилька влепил ему связку под гусеницу. Танк закоптил, вспыхнул, от него тянуло жаром, горелой краской. Глеб, которому танк загородил сектор обстрела, сыпал очередями то левее, то правее его. Вдруг танк содрогнулся и с грохотом выбросил из башни огненный фонтан.

— Спекся, гад! — заорал Вилька.

Немцы откатились назад, к гороховому полю. Но с востока и с севера они продолжали нажимать; те, что прижали батальон с запада, остервенело забрасывали нас минами.

И опять началась атака. Мы перебрались в запасный окопчик. Неподалеку от нас распоряжался новый командир роты — старшина, рябой, подпоясанный офицерским ремнем с латунной пряжкой.

Бой шел тяжелый, но ни Вильку, ни Глеба, ни меня даже нё поцарапало. Зато батальону пришлось туго. Но он не отступил ни на шаг. Собственно, и отступать-то было некуда.

Вечером ротный передал приказ:

— Комбат сказал так: держаться до последнего, а ночью будем прорываться на север. Там у фрица пожиже, он полагает, что мы на восток рванем. — Помолчал, доба вил тихо — Очкарик теперь батальоном командует.

Глеб продернул новую ленту, сказал глухо:

— Сами прорывайтесь, а мы прикроем. Ротный покачал головой:

— Отставить. Есть кому прикрывать. Комбат приказал остаться капитану Брусу и этому… такой… Кувалдой его все зовут.

— Ясно, — тряхнул головой Глеб. — Добровольцы?

— Добровольцы.

— Скажи, пожалуйста, — рассмеялся Вилька, — какая прыть! Прямо-таки удивительно.

Ротный оборвал Вильку:

— Отставить разговорчики.

Примерно за час до прорыва наш окоп заняли Брус и Сомов. Они установили трофейный пулемет. Вилька предложил им две связки гранат. Брус отказался:

— Свои есть.

— Как знаете.

Кувалда скривил разбитую морду, окрысился:

— Чо пристал, как банный лист? Проваливайте отсюда, сопляки. Умереть спокойно не дадут.

Мы, однако, не ушли. Не было такого приказа — уходить. Мы оставили свой пулемет в запасном окопчике.

В вечернем небе вспыхивали тусклые звезды. То и дело кометами взвивались немецкие ракеты, изредка рушили тишину автоматные очереди. Вилька и Глеб сидели на дне окопчика, а я привалился возле «максима» — раненая рука ныла. Укачивал руку, как ребенка, но она не унималась.

— Не нравятся мне эти добровольцы, — сказал Глеб хмуро.

Вилька качнул головой:

— Брус — заячья душа. Злобный он, жестокий. Все трусы жестокие. Знал я одного типа по кличке Левка Фантик. По квартирам работал. Что ни ходка — мокрое дело. Боялись его все, даже урки. Зверь — не человек. Однажды, когда Фантик в Баку гастролировал, встретил он меня на Большой Морской, пьяный в стельку.

Я, конечно, сдрейфил. Кто знает, что ему на ум придет. Еще пришьет за милую душу. От такого всего жди. А он ухватил за руку — идем, мол, кутить — и все тут. Что делать? Плетусь рядом с ним, как овечка. Вышли на набережную, а тут на нас — милиция. Я, как и полагается, ручки вверх — и никаких гвоздей. Ну а Фантик-одного ножом, другого… Еле взяли. На суде прокурор спрашивает: «Подсудимый, вам инкриминируется пять ограблений квартир, сопряженных с тягчайшим преступлением — убийством. И во время ареста вы тяжело ранили сотрудника милиции, а помогавшего ему прохожего, у которого, кстати говоря, четверо детей, лишили жизни. Чем можете объяснить вашу звериную, патологическую жестокость?»

Так знаете, что ответил ему Фантик? Стоит бледный, как снятое молоко, дрожит, как малярик.

«Трус я, гражданин прокурор. От этого все. Другие, которые покрепче, возьмут барахлишко, хозяев повяжут, и порядочек. А мне жутко: вдруг как опознают! Лучше уж им не жить. Трус я, гражданин прокурор».

Вилька умолк.

— Ты это к чему? — осторожно спросил Глеб.

— А к тому… Здорово мне Брус Левку Фантика напоминает. Я еще тогда Фантика вспомнил… когда вы мне про расстрел рассказывали и как Брус обвинительной речью закатывался. Я бы сам тех гадов как миленьких кокнул. Я таких ненавижу. А Брус… он их не ненавидит — он радуется, что это не его к стенке.