Олег Сидельников - Пора летних каникул

Олег Сидельников

Пора летних каникул

Безвестным героям, едва ступившим в жизнь и погибшим во имя Жизни в грозном тысяча девятьсот сорок первом; людям, в тяжкую годину сделавшим все, что только в силах человеческих — и даже сверх того! — для Великой Победы над фашизмом.

Смертники

Они не жертвы, а избранники.

Не сожаления, а зависти они достойны…

Загнанный в излучину реки, батальон отбивался до сумерек.

Две роты здоровяков-гансов в глубоких стальных шлемах, засучив рукава, трудились в поте лица. И они наконец вышибли русских из деревушки. Для этого деревушку пришлось сжечь.

Гауптман, руководивший операцией, не сразу решился на это. Он рассчитывал на благоразумие противника. Высокий блондин с мечтательными глазами некоторое время любовался чисто выбеленными хатками, робко выглядывавшими из-за вишняка. На соломенной крыше хатки, стоявшей чуть поодаль, блондин приметил гнездо аиста.

Аиста в гнезде не было.

Гауптман вздохнул и поднес к глазам бинокль. Деревушка находилась в каких-нибудь трехстах метрах. Офицер рассмотрел ее в мельчайших, деталях: светло-синие наличники оконцев, глиняные кувшины, вздетые для просушки на колья плетней, деревянная бадейка возле колодезного сруба и даже лакированные шарики вишен.

Одетый, словно на парад, в плечистый мундир и щегольские, похожие на протезы, сапоги, гауптман махнул перчаткой, словно собираясь швырнуть ее за спину, и сразу же перед ним, как из-под земли, вырос громадный фельдфебель, вытянув до колен волосатые руки. Не отнимая от глаз бинокля, офицер распорядился:

— Давайте-ка, Крамер, сюда этого… лояльного земледельца.

Тяжело бухая сапогами, фельдфебель помчался к зарослям кукурузы. Вскоре он возвратился со старичком, аккуратным и чистеньким, как новенький гривенник. Одет он был несколько странно — черная суконная визитка, брюки, заправленные в яловые сапоги, из-под визитки — цветастая россыпь украинской рубахи. В одной руке старикан осторожно держал соломенный брыль, в другой — головку подсолнечника с наполовину выбранными семечками.

— Бауэр… гут, гут, карашо, — ласково сказал гауптман и, улыбнувшись, похлопал его по плечу. С суконного плеча поднялось пыльное облачко. — Майн либер старост… — гауптман вновь улыбнулся, на этот раз самому себе, сообразив, что лояльный земледелец ровным счетом ничего не понимает.

Старичок в визитке щурил хитрые глаза, благообразная физиономия его с висячими сивыми усами выражала умиление, восторг, наслаждение. Он чем-то походил на эрдельтерьера, которого чешут за ухом.

Пользуясь двумя десятками русских и украинских слов, усвоенных в походе, и выразительно жестикулируя, офицер стал выспрашивать, много ли русских солдат в деревне, сколько осталось мирных жителей. Он говорил, коверкая слова, с неестественной интонацией, громко, словно толковал с глухонемым — чуть поодаль, сотрясая большак, окутанный клубами пыли, с грохотом и лязгом рвались на восток нескончаемым потоком танки, бронетранспортеры, тупорылые грузовики: панцирные войска спешили, очень спешили, ведь в молниеносной войне нельзя терять ни минуты. График. Главное — трафик!

Старичок изредка поглядывал на гудящий большак и все больше и больше проникался преданностью к молодому немцу. Поглядывал на большак и гауптман. Как хорошо сейчас плюнуть бы на этот сброд, засевший в крохотной деревеньке — и без того ему некуда деваться, — и вместе с панцирными войсками фон Клейста рвануться к Днепру, гоня, как стадо, остатки красных дивизий, этих иванов — фанатиков и скифов, место которым в Сибири, в тундре. Через две-три недели войне конец, а тогда капитулируют и англичане. Мой бог, воевать такими сумасшедшими темпами! Этак можно лишиться рыцарского креста, ведь не дадут же его за ликвидацию горстки оборванцев!

— Колоссаль! — громко произнес гауптман и протянул руку в сторону большака.

— Яволь! — хриплым тенорком восторженно откликнулся старик, обнаруживая если не знание немецкого, то уж во всяком случае неистребимое желание его знать.

Офицер расхохотался, хлопнул старичка еще раз по плечу и вдруг выхватил у него подсолнух. «Лояльный земледелец» вздрогнул, потом улыбнулся, пригладил на голове реденькие, стриженные в кружок волосы цвета кабаньей щетины, поклонился низко, старательно:

— Данке шен, пан офицер. Дуже щиро дякую.

Ловко, словно молодуха на посиделках, гауптман принялся лузгать семечки. А так как при этом он вновь стал расспрашивать своего осведомителя, то шелуха изредка попадала на физиономию старика.

— Майн либер старост, — втолковывал офицер, — криг нэма. Война капут. Русски зольдатен… шнеллер… Сюда, — он ткнул пальцем в сторону деревушки, а затем себе под ноги. — Разумель?

Старикан кланялся, мял в руках брыль, забыв о том, что он совершенно новый, и, наконец, сконфуженно пробормотал:

— Не розумию, пан офицер.

Пан офицер стал терять терпение, он даже постучал костяшками пальцев по лбу собеседника. Черт побери! Неужели этот тип ничего не способен понять? Все так просто. Надо пойти в деревушку, объяснить этим дуракам, что к чему, и они сдадутся.

Гауптману страшно не хотелось затевать драку. Он был толковым офицером и, в отличие от многих своих сослуживцев, без надобности не транжирил солдат. Если разбрасываться ими направо и налево, останешься без опытных вояк. Не на кого будет положиться. И тогда самому придется плохо. К тому же с новобранцами столько возни! Нет, он решительно не хочет подставлять солдат под шальные пули. Гауптман окинул взглядом реку, тихо поблескивающую в тальнике, деревушку, вытянувшиеся в струнку тополя, нескошенный клин пшеницы, перекатывающийся волнами от малейшего дуновения ветра, чистое, светло-голубое небо…

Нет, он решительно не желает рисковать солдатами. Да и сам он не застрахован от глупой пули. Ну и что с того, что приказано ликвидировать шайку оборванцев? Они, наверное, давно бы сами сдались. Боятся… Ах, дьявол! Ну как же растолковать этому недоноску с моржовыми усами.

Старикан тоже страстно желал кое-что растолковать. Ему не терпелось объяснить, что он — старичок в суконной визитке, назначенный недавно старостой, — не всегда был артельным счетоводом. До революции он владел сотенкой десятин землицы, стадцем коров, табунчиком коней, жил себе припеваючи в райской местности на Киевщине. А потом угодил в Соловки, бо имел особое мнение о колгоспах и даже жахнул разок из обреза.

— Коммунистен? — вопросительно спросил офицер, ткнув пальцем в сторону деревеньки.

Староста уразумел, о каких именно коммунистах идет речь. Торопясь и проглатывая слова, он принялся перечислять всех оставшихся в деревушке. Прежде всего Горпына Пилипенко со своим байстрюком… Горпына — жена колгоспного головы, а сам голова утик до москалив в червонну армию… Оксана — агрономша, вона у комсомолии…

Офицеру надоело слушать непонятную воркотню. Он вежливо улыбнулся.

— Герр старост, — перебил его молодой человек и стал втолковывать, сопровождая речь выразительной жестикуляцией — Герр старост… ходить (тычок в сторону деревеньки)… Герр старост говорить советски зольдатен… Ферштейн? Русски зольдатен шагать сюда. Хенде хох… Ферштейн? — Для большей наглядности гауптман вскинул руки вверх, изображая человека, сдающегося в плен, затем проковылял по ладони указательным и средним пальцем правой руки.

— …Ферштейн?

Старик понял. Лицо его как-то съежилось, покрылось морщинами, и ясноглазый офицер с удивлением подумал о том, что субъекту в суконной визитке в сущности не пятьдесят — пятьдесят пять, как он думал раньше, а куда как за шестьдесят.

— Понимай, герр старост?

Старик, выронив из рук брыль, рухнул на колени. В глазах его застыл ужас.

— Не погубите, пан офицер… Не погубите!.. Гауптман ожидал нечто подобное. Еще бы! Ведь этот старик донес на красных. Они пришли ночью в деревеньку, узнав, что в ней нет германских солдат. Староста накормил их, напоил, уложил спать, а сам вышмыгнул из хаты, пробрался огородами до ближайшей тропки и, несмотря на почтенный возраст, пробежался до соседнего хутора, донес. Разумеется, сейчас он и трусит.

Нужно беречь солдат, прошедших огонь и воду. Вот, к примеру, фельдфебель Крамер. Какой вояка! Где его только черти не носили! Он орудовал в Нарвике, с горсткой храбрецов захватил знаменитый бельгийский форт Эбен-Эмаэль, гарнизон которого насчитывал свыше тысячи человек, сражался во Франции и Африке…

Вспомнив об африканском походе (под Бенгази Крамер спас ему жизнь), гауптман почувствовал, что испытывает неприязнь к трусливому старику. «Сам заварил кашу, ублюдок, — не без злорадства думал он. — Нечего было доносить. Нет чтобы пропустить шайку, — все равно ее прихлопнули бы там, на восточном берегу или чуть подальше. Отличиться захотелось! Ну что ж, тебе предоставляется прекрасная возможность отличиться».