Олег Сидельников - Пора летних каникул
— Манька!
Он вздрогнул и уставил на меня водянистые глаза. Он ничего не понимал и вздрогнул от окрика.
— Манька, — повторил я. — Манфред Гайер.
Он побледнел. Должно быть, его охватил мистический ужас: страшный оборванец навязывался ему в знакомые.
— Товарищ комбат, этот фашист мой знакомый!.. Комбат и комиссар опешили.
— Да-да, — торопился я, меня почему-то знобило, — я знаю, знаю его.
— Я не есть фашист! — вдруг взвизгнул Гайер.
Торопясь, глотая слова, я рассказал о Гайере, о его «пфууу!», о том, как он ненавидел нас. О! Он мечтал о том, чтобы все в нашей стране полетело крахом. Когда он показывал на плакат с паровозами и кричал «пф-фу-у-у!», он имел в виду всю нашу страну…
Такой не может не быть фашистом, он — враг, злобный враг, жаждущий нашей гибели.
Манька вынул из-за голенища бумажник, который, видимо, припрятал перед тем, как его схватили, дрожащими пальцами вытащил из него пачку фотографий.
— Вот… я есть чесни семьянин, у меня маленький детки… я есть мирний человек…
На фотографии действительно был изображен он в окружении четырех детишек — двоих мальчиков лет десяти и двух девочек чуть помладше. А вот Гайер возится в саду возле кустов роз… Гайер в охотничьем костюме верхом на лошади…
Но я не верил ему.
— Товарищ комбат! — я прямо-таки молил Шагурина. — Не верьте ему. Он — гад.
Комиссар Бобров посоветовал комбату:
— Надо хорошенько обыскать «оппель» — это ведь его машина.
С десяток добровольцев кинулись обыскивать «оппель», оборудованный замечательной рацией, работающей от сети и от аккумулятора.
Гайер исподлобья наблюдал за ними. Как только Гайер увидел, что бойцы открыли багажник, он со звериной легкостью вдруг прыгнул на стоявшего рядом с ним красноармейца, вырвал у него из рук винтовку.
Тишину прорезала, короткая очередь. Манфред Гайер вскрикнул и, схватившись за живот, повалился на спину.
Он долго не умирал, а добить его никто не решался. Катя (это она срезала его из автомата), прижавшись к Глебу, с ненавистью и отвращением смотрела на Гайера.
Среди вещей обер-лейтенанта бойцы нашли несколько комплектов шелкового дамского белья, замшевый мешочек с золотыми кольцами, браслетами и зубными коронками и еще штук пять фотографий, на которых семьянин Гайер уже не обнимает детишек, не гарцует на коне: Гайер улыбается возле повешенной девушки, Гайер стреляет в затылок пожилому колхознику…
Глеб заскрипел зубами, шагнул к Гайеру, вскинув автомат.
Все разошлись, не говоря ни слова. Мы с Вилькой легли на пожелтевшую траву. О Глебе не спрашивали. Мы знали, с кем он.
Вилька куда-то сбегал, притащил полголовки сыру, банку мясных консервов с маркой «Мейд ин Холланд», сказал излишне жизнерадостно:
— Трофеи — пальчики оближешь. А коньяку не дали, черти! Приказ Очкарика… Ешь, Юрик. Да ешь, тебе говорят!.. — Помолчав, добавил тихонько — А вообще-то он никакой не Гайер. По документам — Мирбах. Но такая же сволочь… Ешь, тебе говорят.
Аппетитно потерев ладони, Вилька вдруг заулыбался!
— Слышь, Юрка, а что я видел? Семейный этюд. Ромео и Джульетта за благоустройством, своего здорового быта. Глеб сидит голый по пояс, а Катя ему пришивает подворотничок. — Вилька хохотнул — Представляешь! К его-то рванью. Тоже мне придумала! Еще бы эполетами его украсила… Не веришь? Идем посмотрим.
Моя голова была занята другим. Что случилось со мной? Я хожу с оторванными пальцами и почти не испытываю боли, могу идти ночь напролет, не обращая внимания на кровавые мозоли, я могу есть что попало и убивать, убивать, убивать…
Кто меня этому научил?
И вдруг я все понял: меня научил Гайер, сотни, тысячи гайеров. Они убили мою юность — и я стал взрослым. Нет больше мальчишки по имени Юрка Стрельцов.
— Пойдем, что ли? — повторил Вилька. Мы пошли.
Катя и Глеб сидели, поджав ноги «по-турецки», ели бутерброды с сыром, голландское мясо и о чем-то говорили…
Если бы я был художником, я нарисовал бы с них картину. Я назвал бы ее коротко — «Счастье». Она — светлая, красивая. Он — сильный, зеленоглазый, смотрел на нее, словно перед ним сидела и жевала бутерброд богиня!..
Мы с Вилькой молча наблюдали за ними. Души наши восторгались и немножко стонали от зависти.
Мы честно завидовали чужой любви.
Они кончили есть. Катя вскочила, схватила каску и ловко выкарабкалась из балки.
— Куда ты, Катюша? — крикнул ей вслед Глеб.
— Сейчас. Тут недалеко я нашла ключ. Вода хо-ло-одная-холодная.
— Да есть же вода!
Катя уже бежала по луговине.
— Счастливые, — услышал я гортанный голос. Рядом с нами стоял крепыш Ханазаров.
— Еще какие, — Вилька вздохнул.
Они заговорили на своем языке — Ханазаров быстро, азартно, Вилька мешая русские и узбекские слова. А я стоял и чему-то улыбался.
Рев авиамотора заставил меня вздрогнуть. Я задрал голову и ахнул — в небе с победным рокотом мчался наш ястребок. Лобастый, верткий, он словно сигнализировал нам: «Свои недалеко, свои совсем близко».
Бойцы замахали руками:
— Свой!
— Родной!
— Ребята, наш, наш ястребок!
Ястребок круто спикировал, промчался над балкой, взмыл ввысь, покачал крыльями. Он узнал нас.
От счастья у бойцов навернулись на глазах слезы. Каш ястребок! Наш!
Ястребок заложил крутой вираж и повернул на восток.
И тут случилось страшное. Со стороны солнца на ястребок кинулись два «мессершмитта». Просто удивительно, откуда они появились. Их щукообразные тела тускло сверкнули в солнечных лучах и брызнули огнём. Ястребок ловко увернулся, крутанул «мертвую петлю» и, очутившись в хвосте одного из «мессеров», влепил ему из пулеметов. «Мессер» опрокинулся кверху брюхом, задымил и повалился вниз.
— Урра! — бойцы неистово замахали руками.
И вдруг по балке пронесся вздох — у ястребка отвалилась плоскость, и он стал падать, переворачиваясь через единственное крыло.
Оставшийся «мессер» спикировал на балку, ошпарил нас из пушки и пулеметов, развернулся…
Я выглянул из балки — и увидел Катюшу, она бежала, расплескивая из каски ключевую воду.
— Катя! — Глеб рванулся, но его схватил в охапку Вилька. — Катя!..
«Мессер» прострочил перед Катей дымную строчку. Катя упала. «Мессер» вновь полоснул, промахнулся. Пока он разворачивался, Катя вскочила и бросилась бежать. В руке она все еще держала каску.
И вдруг она выронила ее. Я понял, что произошло, и похолодел от горя. Вслед за каской упала Катя. И она больше уже не поднималась.
Она лежала, а над ней носился «мессер». Он больше не стрелял. Глеб вырвался, наконец, из рук Вильки и судорожными прыжками помчался к Кате.
— Куда ты, пропадешь! — орал вслед Вилька.
Но «мессер» носился над самой головой Глеба и не стрелял. У «мессера», должно быть, кончился боезапас.
Тогда и мы выскочили из балки.
«Мессер» обдал нас ревущим ветром. Под прозрачным плексигласовым колпаком фашистский пилот грозил кожаной лапой. Вот он еще описал круг, как бы любуясь содеянным, и, рыкнув мотором, исчез.
Катя лежала лицом вниз, раскинув руки. Детские кулачки ее были плотно сжаты, на спине — огромная рваная рана, из которой хлестала кровь. Рядом сидел Глеб. Он смотрел на Катю пустыми немигающими глазами. Никто не решался заговорить с ним.
Глеб не плакал, не скрежетал зубами. Он просто сидел и смотрел на окровавленную Катину спину. Потом он, словно что-то вспомнив, перевернул ее вверх лицом. Катя тихо спала, чуть приоткрыв мягкие губы. Льняные ее волосы шевелил ветерок. Казалось, тронь ее за плечо, и она проснется.
Подошел кто-то, шепнул мне на ухо:
— Скоро трогаемся. Засек нас «мессер».
Затем пришли четверо бойцов и принялись копать землю. Глеб глянул на них.
— Давайте лопаты. Мы сами.
Бойцы отдали нам лопаты, но не уходили. Им было очень жаль Катю.
— Эх, паразит, какую красоту загубил! — сокрушенно сказал один из них.
— Ладно, ладно! — грубо оборвал его Глеб. — Возьми-ка лучше лопату у него (он кивнул на меня), видишь, что с рукой.
Я сидел и смотрел то на Катю, то на яму, которую рыли специально для нее. А Катя ничего не знала и тихо спала.
И вдруг у меня задрожали руки: я увидел золотисто-зеленую муху; она села на Катину щеку, юркнула между губ, а Катя лежала тихо-тихо.
И я весь передернулся от судорожной мысли: «Катя мертва! Она не спит, ее уже нет!»
Немного погодя Катю положили в яму, забросали землей. Комиссар сказал короткую речь:
— Отомстим, товарищи. Смерть за смерть, кровь за кровь!
Батальон двинулся в путь.
Мы шли молча. Комбат приказал нам погрузить «максим» на трофейный «оппель». Но идти все равно было невыносимо трудно — подкашивались ноги.
К нам подошел командир первой роты лейтенант Гурвич. Он долго шагал рядом с Глебом, хотел, видно, утешить его, но никак не находил подходящих слов. Глеб выручил его:
