Владимир Першанин - Командир штрафной роты
— Самогона четверть, — добавил Грищук и, держа руку на стволе автомата, быстро заговорил с хозяином по-украински.
Не знаю, что он ему втолковывал, вроде не угрожал, но мужик снял картуз и согласно кивал головой. Грищук с распухшей челюстью, разбитыми губами, обвешанный гранатами, к шуткам не располагал. Хозяин явно побаивался своего земляка. У дверей стояла вся его семья: жена, трое детей, дед с бабкой. Я сунул хозяину деньги. Через десяток минут мы загрузили в вещмешки чугунок вареной и ведро сырой картошки, пару шматков старого желтого сала. Хлеба хозяин пожалел, дал всего одну ковригу. Зато наполнил три фляжки самогоном, а хозяйка принесла ветхую корзину без ручек, наполненную вперемешку огромными солеными огурцами, мелкими яблоками и вареной свеклой.
— Не жмись, — прошепелявил Грищук. — Две тысячи советских рублей получил. Хлеба и самогона добавь.
Хлеба нам больше не дали, но принесли десятка полтора яиц и бутылку самогона. Я вдруг вспомнил про барсучий жир, который в наших краях, в Ульяновской области, использовали как лекарство: заживляли раны, лечили желудок, и попросил хозяина дать немного.
— Чистотел для ран ищите, — торопил нас хозяин. — Нема жиру. Немцы приедут и вас, и семью побьют.
Но Грищук, пробуя самогон из бутылки, прикрикнул:
— Ищи лучше. Йоду тоже принеси.
Я не торопился. За домом начиналась просторная лощина, через которую шла дорога. Мне хотелось убедиться, что немцев поблизости нет. Пока ждали, съели по ломтику сала с картошкой и осклизлому, почти несоленому огурцу. Спасибо и за это. Соли не хватало, я это знал, а хуторян обдирали все, кому не лень. Мы хоть заплатили по местным меркам хорошо. Барсучьего жира у хозяина не нашлось или не хотел дать. Хозяйка сунула мне пузырек темной настойки и глиняный черепок гусиного жира. Объяснила, что это настой чистотела на спирту, а гусиный жир заживляет ожоги. По-русски она говорила очень плохо и тоже торопила нас. Уходите, иначе немцы даже детей не пожалеют. И мы пошли. Сделав крюк, чтобы не показывать направление, куда мы двигаемся. А дальше сделали глупость, которую я долго не мог себе простить.
Сыграл свою роль и выпитый самогон, и неуемная злость Грищука, сдобренная зубной болью, и гибель сотен наших товарищей на этой проклятой дороге под утесом. И главное, что я потерял контроль над собой, забыв, зачем нас послал капитан Илюшин.
Мы услыхали шум автомобильного мотора. Приказав Степану с мешками не высовываться, мы вместе с Грищуком залегли в траве. Это был тупоносый немецкий грузовик с брезентовым тентом. И спереди, и сзади брезент был откинут, на крыше стоял пулемет, а всего немцев было человек восемь. Двое с автоматами у заднего борта. У нас имелось штук пять гранат, но грузовик прошел метрах в шестидесяти — не добросишь. Да и ввязываться в бой я считал бессмысленным.
Немецкая машина уже миновала нас. Расстояние увеличивалось. Семьдесят… восемьдесят метров. Дорога была ухабистая, грузовик двигался на этом участке медленно и представлял хорошую мишень. Тем более пулеметчик стоял спиной к нам.
— Дадим сволочам жару, лейтенант? — повернулся ко мне Грищук.
— Бей! — вырвалось у меня.
Наши автоматы стояли на боевом взводе, и мы одновременно нажали на спусковые крючки. Когда стреляешь из автомата длинными очередями, создается иллюзия, что никто не уцелеет под сплошным веером пуль. В течение минуты мы выпустили в немцев сто сорок зарядов — два полных диска. Прибежал Степан, тоже пальнул из карабина.
Грузовик, описав небольшой крюк, остановился. Мы подстрелили немца, сидевшего у заднего борта, он вывалился на дорогу. Его сосед успел дать очередь и упал на дно кузова. Свалился пулеметчик, был ранен или убит водитель. Сидевший рядом с ним офицер успел перехватить руль и не дал машине опрокинуться. Но мы переоценили себя. Торопливые очереди на расстоянии ста— ста двадцати метров шли с большим рассеиванием, и половина немцев, сидевших в грузовике, уцелела. И они не кинулись убегать, а сразу заняли оборону.
По нам застучал один, второй автомат. Ударили винтовочные выстрелы. Мы отвечали короткими прицельными очередями — у обоих имелось всего по одному запасному диску. Вскрикнул Степан, он зажимал ладонью пальцы на левой руке. С трудом разжав ладонь, я увидел, что указательный и средний палец болтаются на лоскутьях кожи.
— Зажми рану пилоткой!
У меня не было возможности перевязать его. Пули густо свистели вокруг. Разрывные звонко разлетались огненными шариками, попадая в ветки. Из-за деревьев на противоположной стороне лощины захлопали винтовочные выстрелы. Знакомо затрещали наши ППШ, и человек пятнадцать красноармейцев побежали к машине.
По ним ударил МГ-42, который немцы сняли с крыши. Трое или четверо бойцов, таких же окруженцев, как мы, упали, срезанные очередями, остальные залегли. Знакомый мне «машингевер» с его бешеной скорострельностью находил новые жертвы. Наши с Грищуком очереди, может, кого-то и достали, но пулеметчик укрывался за машиной.
За спиной стонал и просил помощи Степан. Наши собратья-окруженцы кто пополз, кто бросился убегать. Двое-трое продолжали стрелять. Те, кто бежал, погибли все. Оставшиеся в живых отползали. У меня закончился диск, и я взял винтовку раненого Степана, который плакал:
— Помру… кровь сильно течет.
Мне было не до него. «Машингевер» добивал оставшихся ребят.
— Я их сейчас «лимонками», — возбужденно выкрикивал Грищук. — По лесу обегу и взорву свыней.
В этот момент вдалеке показалась еще одна машина. Я понял, задержись мы на минуту-две, прихлопнут и нас. Подхватили мешки и побежали в лес. Никогда я такого боя после войны в кино не видел. Там боец только стволом поведет, и пяток фрицев валится. А на самом деле… Стреляли мы не так и плохо. Но глупо и безрассудно было нападать вдвоем (тыловик Степан не в счет) на машину с восемью немцами, да еще вооруженными пулеметом.
Присев передохнуть, Грищук срезал своим острым ножом клочья кожи и бросил в сторону, как ненужные штучки, оба пальца. Степан полез было за ними, но Грищук рывком подтянул тыловика к себе, и мы вдвоем быстро перевязали рану, залив ее настойкой чистотела. Степан громко стонал. Я прикрикнул:
— Заткнись. Теперь уж точно войну в обозе кончишь.
И вспоминал погибающих один за другим бойцов из неизвестного нам подразделения. Чего они в лоб полезли? Не видели пулемет?
— Харчами, патронами хотели подживиться, — сказал Грищук. — А вон как получилось. Половина полегла.
— Какая к черту половина! — возразил я. — Хорошо, если трое-четверо вырвались.
Больше на эту тему мы спорить не стали. Наша или не наша вина в гибели тех ребят, один бог знает. А капитан Илюшин, выслушав меня, вздохнул, попробовал самогон.
— Крепкий. Сочка, Леонтий, наливайте всем понемножку и харчи делите. Жрать охота, сил нет.
А вечером, устраиваясь на ночлег в скирде соломы, собрал сержантов и старых бойцов, кому полностью доверял.
— Когда к своим придем, не вздумайте слово «окружение» произносить. Затаскают. Отступали с боями. Сочка знает, как на окруженцев смотрят.
— Точно, — закивал маленький солдат. — Никакого окружения! Воевали. Вон, даже автоматы трофейные.
Мы выбирались из окружения пять дней. Конечно, это был не тот «котел», которые немцы устраивали в сорок первом или сорок втором. Наши крепко держали фронт, который сдвинуть немецкие войска уже были не в силах. Но сколько-то дивизий, корпусов, вырвавшихся вперед, понесли значительные потери. Много позже в печати появятся более-менее реальные цифры о наших погибших и взятых немцами в плен. Кое-что я записал. Так вот, в 1944 году, когда мы повсюду наступали, число захваченных в плен советских солдат и офицеров составило 147 тысяч человек. Пятнадцать дивизий! Это бесстрастная статистика войны.
Предвидя, что кто-то обвинит меня в поклепе на нашу армию, я скажу, что не собираюсь бросать тень на людей, по разным причинам попавших в плен. Война есть война! Кому-то не повезло. А сколько бездарных операций проводилось, когда вляпывались в котлы целые корпуса! Остатки нашей многострадальной роты могли попасть в плен не меньше десятка раз. Или погибнуть.
Однажды, уже после разведки, мы готовились пересечь дорогу. Разведчики доложили, что фрицев поблизости нет, проезжают редкие машины, а дорога свободна. Илюшин долго колебался, потом послал меня и Леонтия Беду. Приказал обследовать участок шириной не меньше километра, для чего был выделен единственный в роте бинокль. Чутье капитана не подвело. В низинке мы разглядели небольшую бронемашину «хорьх». Машина так себе, с тонкой броней, зато с 20-миллиметровой пушкой, которая расшлепала бы нас за километр и за полтора. Да и не просто так прятался в соснячке этот броневик. Значит, где-то на высотке лежал пулеметный расчет. А «хорьху» вынырнуть из низины и рвануть нам наперерез — считанные минуты.
