Наталья Баранская - День поминовения
Московский адрес Ромушка с испуга перепутал — ошибся в номерах дома и квартиры. Он и сейчас был очень возбужден, все время что-то вспоминал и рассказывал:
— Нас записали Незабудкины по бабушкину паспорту, и нам сказали, что мы не из Москвы, а из Саратова, так написано в паспорте.
Маринка, наоборот, была молчалива, подавлена и мочила штанишки, как маленькая.
“Когда они еще отойдут,— думала Нонна,— и как я оставлю их, может, в лучших условиях, но опять в чужих руках”.
В Уфе, перед отъездом в Бирск, Нонна пошла в указанное ей место. За станцией Товарная, рядом с железнодорожными путями, было новое неогороженное кладбище. Ровное место, без деревьев, без кустов, рядами — холмики глинистой земли, на каждом необструганный, в коре, столбик с прибитой фанерной дощечкой. У ближнего края Нонна быстро нашла могилу тети Незабудки. На кусочке фанеры надпись химическим карандашом, еще не смывшаяся: “Незабудкина Н. С. ноябрь 41 г. из Саратова”.
“Бедная моя, замучили мы тебя, прости” — эти слова, не произнесенные вслух, были единственным похоронным обрядом над умершей. Нонна низко поклонилась могиле.
Она повернулась уходить, как вдруг увидела надпись на таком же кусочке фанеры над другой могилой. Эти слова Нонна в ужасе повторяла до самого Бирска, не забыла и теперь. На фанерке было написано: “Ребенок Женя ок. 4-х лет без фамилии”.
С трудом Нонне удалось в Новосибирске сесть в московский поезд. Она пристроилась на нижней полке, где уже сидели несколько человек, с краю.
“Удивительное дело — ехали на восток, была теснота, едем на запад,— опять полно народу”. Правда, народ был разный. На первом пути больше женщин — с детьми и без детей, сейчас больше мужчин. Отпускники? Демобилизованные? Привычным глазом Нонна отмечала выписанных из госпиталя, недавних раненых. Одни возвращались на фронт, другие отвоевались: кто на костылях, кто с пустым рукавом. Ехали старики и старушки с котомками, с кошелками — к родным, от родных; ехали разыскивать, ухаживать, нянчить. Шло великое мотание и метание в поисках и надеждах, в страхах и горестях. Ехали спасения ради, не для удовольствия, без удовольствия — через силу.
Пожилой мужчина в военной гимнастерке с нашивками за ранения уступил Нонне среднюю полку — на время, поспать. “Вижу, вы крепко устали, товарищ военфельдшер, отдохните, а я належался на год вперед, посижу”.
Нонна поблагодарила, положила под голову сумку с вещами, накрылась шинелью, повернулась к стенке. Но заснуть не могла — тревожные мысли гнали сон. Она перебирала в памяти всю поездку — за детьми в Бирск, с детьми в Новую Белокуриху. Было тяжело вспоминать, как плакала, прощаясь, Мордашка, просила взять ее домой, как боролся со слезами Ромушка и вдруг, когда она наклонилась поцеловать, оттолкнул ее. Прощались наспех, Нонна торопилась, часа не было побыть с детьми.
В интернате Нонна познакомилась с заведующей — солидная, даже величественная женщина. Умеет вести свое дело. “Не беспокойтесь, дети быстро у нас поправятся, мы на санаторном питании”. Это было хорошо, однако не все, что хотелось бы знать. И снова пошли тревожные мысли: дети напуганы, подавлены и опять они в чужих руках, неизвестно с какими людьми.
“Ладно, хватит,— оборвала себя Нонна,— война, надо терпеть. Не у всех есть такая возможность устроить детей, скажи спасибо”.
Нонна проспала часа три и спустилась вниз, где дремал сидя хозяин верхней полки. Вагон замолк — на вторых и третьих полках спали крепко, со вкусом, храпели и бормотали. Внизу мотали сонными головами, то притыкаясь к стенке, то пристраиваясь к сумке, поставленной на колени, а то просто уронив голову на грудь. А те, кто не мог уснуть, маялись, перебарывая сон, с трудом раскрывая слипающиеся веки.
Утром Нонну угостили кипятком из жестяной кружки, хлеб у нее был. В конце дня уступил ей самую верхнюю, третью, полку другой выспавшийся сосед, и она проспала до раннего утра, до самой Москвы.
Заехала домой — посмотреть в почтовый ящик, помыться, переодеться. Письма не было. Пустой дом напомнил о детях, об умершей тетушке. Разбросаны оставленные вещи, которые не влезли в чемоданы. Разоренный нежилой дом. Нашлось немного наколотых щепок и палок, согрела кастрюлю воды, помылась тут же, у печки. Есть было нечего. К девяти пошла на работу.
Солдаты в палатах встретили ее радостно, расспрашивали, где нашла детей, что случилось с тетей, жалели ее, сибиряки хвалили Алтай, успокаивали Нонну — дети быстро поправятся в целебном климате.
Удивило Нонну отношение персонала: товарищи ее ни о чем не спрашивали, были странно безразличны, а если кто и задавал вопрос о детях, то на ходу, не вслушиваясь в ответ. Нонне показалось, что они отводят глаза, будто боятся взглянуть. Но были и такие, которые смотрели на нее участливо, даже с жалостью, но вопросов не задавали.
Поле напряжения окружало Нонну, и, тревожась, удивляясь, работала она до полудня. Главный врач прислал за ней, она приготовилась к выговору за опоздание на половину суток.
В кабинете у главного были люди, которые тотчас же вышли, как только она отворила дверь.
— Садитесь, Нонна Романовна,— сказал доктор Чесноков,— я знаю, вы мужественная женщина, стойкий человек...
Нонна сжалась, ожидая удара. “Сейчас, сейчас он скажет мне...” Она уже догадалась.
— Алексей? — голос охрип, перехватило горло.
— Да, голубушка, мы получили горькое известие: фашистские гады разбомбили полевой госпиталь. Погиб весь медсостав, Алексей Борисович делал операцию. Погибли и раненые. В живых остались два-три человека, случайно. Мы тоже скорбим и сочувствуем от всей души. Такое несчастье, его трудно перенести, я понимаю. Держитесь. Вы знаете, как вы нам нужны...
Нонна молча поднялась, вышла, закрыла дверь. “Вот и конец, все кончилось, кончилась наша жизнь”. Нонна вернулась к раненым. Взялась за работу. Начальник отделения предложил освободить ее на три дня. “Зачем это?” Нонна знала: только работа, работа, работа, и чем больше, тем лучше. Спасение только в работе. А вот от операционной просит ее пока освободить. Вид крови, ее запах — этого она не вынесет. Освободить на несколько дней. Она не спросила, где их похоронили. Неважно, потом, потом. Она не будет плакать. Она плакать не хочет. Если бы налететь, разбить, разгромить немецкий штаб, гитлеровский проклятый бункер! Но это невозможно. Спокойно, а то будут дрожать руки. Она хочет хорошо делать все, что надо. Спокойно, спокойно...
В конце сорок первого немецкий летчик сбросил бомбу на полевой госпиталь, где работал Алексей. Прямо на крышу, там, в белом квадрате, был большой красный крест. Хорошая цель. Прямое попадание.
Узнали об этом после того, как Малый Ярославец и прилегающие места были освобождены нашими войсками, в начале сорок второго года. Местные жители рассказали, как погиб госпиталь со всем персоналом и ранеными.
В братской могиле лежат все вместе.
Солдаты в Нонниных палатах узнали о гибели медсанбата, смерти Алексея. Выздоравливающие — им скоро на фронт — клялись отомстить. Нонна сама только что хотела мести, но сейчас понимала: местью ничего не поправишь, его уже не вернешь, мучение ее не станет легче. Она не увидит Алексея. Ни живого, ни мертвого. Никогда. Никогда.
Прошло два месяца. Нонна плохо справлялась с горем. Множество людей выражало ей сочувствие, ее жалели. Но это не утешало, только бередило рану Ей хотелось спрятаться от людей. Уехать туда, где не знают ни ее, ни ее горя. Она начала хлопотать о переводе в тыловой госпиталь и в сорок втором уехала работать в Новосибирск.
Взять к себе детей Нонна не могла — жила в общежитии, в городе было трудно с жильем. Да и не было смысла тащить ребят в неустроенную жизнь Воспитательница младшей группы изредка писала, сообщала, что Ромушка и Маринка привыкли, вкладывала в конверт рисунки ребят: Ромушка изображал бой танков или самолетов, Маринка рисовала смешных человечков с растопыренными шестипалыми ручками. От Новосибирска до Белокурихи было недалеко, хотя и с двумя пересадками. Иногда Нонна навещала детей. Однажды по просьбе воспитательницы старших Нонна рассказала ребятам о работе военврача, о госпиталях, санитарных поездах. Слушали, замерев, много спрашивали. Воспитательница была довольна. Но заведующая не одобрила эту беседу — “совершенно не детская тема”.
В новосибирском госпитале Нонна встретила немолодого солдата, который был ординарцем у Алексея. Он уцелел при взрыве бомбы — находился на некотором расстоянии от здания, где был развернут госпиталь. Иван Филиппович Ермаков был контужен и изранен осколками, перенес несколько тяжелых операций. Только недавно вернулись к нему речь и слух. Кто его спас, как его довезли, куда — он не помнит. Об Алексее он говорил тепло, с большим уважением, называл его “наш доктор Алексей Борисович” и только изредка “майор Корнев”.
