Алексей Ивакин - Десантура
— Спаси… Опозд… Спасиб… Дждлася… Пришли. В деревню идите…
Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.
Потом она заплакала.
И перестала дышать.
Умерла.
Дотерпела.
Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:
— До бригады… Дуй… Быстро…
А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.
— Быстрее!
— Сейчас, сейчас товарищ лейтенант!
Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали, наконец, колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.
И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезано…
Они видел уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас…
Темнота перед глазами рассеялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.
Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.
Но, как оказалось, она была права.
Они опоздали.
О том, что здесь была, когда-то, деревня, напоминали только большие полуразрушенные печи, с широко разинутыми ртами и глазницами. А из этих ртов и глазниц торчали обгорелые человеческие ноги. А на боках печек — сквозь копоть — смешные рисунки:
Вот подсолнухи.
Вот котятки с мячом.
Вот хохлятки с цыплятами.
Вот паренек со своей девчоночкой.
А в центре деревни — журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Кто-то из бойцов опускает бадью вниз. Она ударяется о что-то твёрдое. Боец поднимает ведро. Оно полно крови.
В яме лежит женщина. Одна. С младенчиком. У обоих расколоты ударом приклада головы.
— Робёночка не пожалели, — шепчет кто-то. — Робёночка…
Один дом уцелел.
На правой стене дома прибит большой деревянный крест. На нем распят старик. Раздет догола. Руки, ноги и голова прибиты к доскам железными штырями. Грудь изрезана. Лица почти нет. Кровавое месиво вместо лица.
На левой стене повешена старуха. За волосы. Ноги и руки подрублены. Чтобы дольше вытекала кровь?
К двери прибита собачонка.
Смотреть на все это не было сил. Но десантники шли мимо этого смотрели. Запоминая…
Бочку, в которую свалены были отрезанные головы стариков.
Трупы женщин, исколотые штыками.
Все ещё чадящие останки детей…
Десантникам повезло. Они не видели процесса. Они видели только результат.
Они не слышали крик пятилетнего ребёнка, сбрасываемого в колодец. Не детский крик. И даже не человеческий.
Они не видели, как распиливают двуручной пилой тело пятнадцатилетнего мальчика. Как бревно…
Они так и не узнали, что той старухе, которую они нашли, примотанной колючкой к столбу у дороги, было всего семнадцать лет.
Семнадцать лет.
СЕМНАДЦАТЬ!
Взвод зольдат ее насиловали поочередно, пока шла экзекуция деревни. Первым был, естественно, гауптшарфюрер. А потом шарфюрер и прочие шютцеэсэс.
Десантники не видели других деревень. А таких деревень было — тысячи. Десантники прошли только через одну. Не имея ни сил, не времени хоронить, они оставили все как есть. Шли. Смотрели. Матерились. Молились. Запоминали.
Простите их, если сможете.
Десантники прошли через эту деревню и больше не брали пленных.
Никогда.
23
— Вернемся, конечно, господин обер-лейтенант.
— Итак… Вы получили разрешение на прорыв остатков бригады?
— Да, получили. Мы должны были выйти на участке ответственности генерала Ксенофонтова.
— Это Калининский фронт, я правильно понимаю?
— Правильно, господин фон Вальдерзее. Калининский фронт. Две дивизии должны были ударить нам навстречу, когда бригада подойдет вплотную к линии фронта и изготовится к броску.
Тарасов замолчал, глядя на курящего обер-лейтенанта.
Тот помолчал и не выдержал первым:
— И?
— Мы не смогли выйти к назначенному времени на линию атаки.
— Почему? — обер-лейтенант прекрасно знал причину, но хотел ее услышать от подполковника Тарасова.
— Почему, почему… Бригаду обложили.
— Мы?
— Вы. Егеря и СС. Обложили так, что мы с трудом прорвались из кольца.
— Понятно… — фон Вальдерзее тяжело потянулся. — На это мы и рассчитывали, герр Тарасов. Жаль, что не просчитали ваш фанатизм.
— Не понял? — удивился подполковник.
— По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.
Тарасов пожал плечами:
— Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.
Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку…
* * *— Терпите, товарищ подполковник… ещё минуточку… — военврач третьего ранга Леонид Живаго мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.
Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам — рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое… Полшага до заражения.
А что делать, если бинтов нет уже как три дня, а рану перебинтовать надо?
— Терпите, товарищ подполковник…
Тарасов тихо заматерился, когда санинструктор стал аккуратно отдирать кусочки ватного тампона от раны.
— Сейчас… Сейчас… — медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.
— Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! — успокаивающе сказал санинструктор.
— А жрешь откуда? — грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.
— Да я уж три дня не жрал, — не волнуйтесь! — машинально ответил тот. — Вот! Все готово!
Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.
— Вы ей старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А ещё вот что… Вы это… Как по-лёгонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-Богу!
— Прорвемся, — перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастёрки свитер. — Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?
Медик вздохнул:
— А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?
Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.
— Остальные как? — спросил он медика.
— Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А ещё лучше — эвакуация.
Потом подошёл чуть ближе и сказал уже шёпотом:
— Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали…
На лице Тарасова заиграли желваки.
Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.
— Немцы! — закричали сразу со всех сторон.
— Твою же мать… — ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.
Немцы били по большой поляне из своих батальонных миномётов, не жалея боеприпасов.
Тарасов перебегал с место на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из миномётов.
До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.
— Вот же, сволочное твоё счастье еврейское… — ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.
— Ефимыч, — заорал Гриншпун на ухо командиру. — Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!
— Не ори, не глухой, — зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. — Что там Шишкин надумал?
Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова прикрывая его ещё одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:
— Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?
— Шишкин…
Грохот миномётного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем, свист страшнее. От миномёта не понятно — куда упадет мина. Каждая кажется твоей.
— Да слезь ты, — яростно спихнул особиста с себя Тарасов.
Тот молча и как-то вяло сполз с него.
— Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!
Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.
