Юрий Коротков - Девятая рота. Дембельский альбом
— Ну и что, что ни слова! — загалдел вокруг офицерский корпус. — Мы один хрен знаем, о чем песня! Ее же наш разведчик написал!
— Счас спою, — кивнул Лютый. — Но сначала выпьем за то, чтобы, ребята, никогда с нами не случилось того, о чем поется в этой песне.
Все разлили по рюмкам и фужерам. Олег взял в руки стограммовую хрустальную емкость, а Оля, хитро-прехитро взглянув на мужа, улыбнулась и тут же подсунула ему закуску — наколотый на вилку кусок жареной со специями баранины.
— Обожаю тебя, родная! — прошептал он ей на ушко и нежно чмокнул в щечку.
Он прошелся перебором по струнам, чуть подстроил гитару, натягивая и ослабляя колки, выбрал нужную тональность, запел с приятной хрипотцой и тем пониманием слов, которое дает война сильным и познавшим боль мужикам:
Говорил, не умолкая, пулемет.А это значит, нас в горах зажали черти.И свет не мил, и даже черт не разберет,Кого из нас сегодня бросит в лапы к смерти.
И матюгами кроет взводный от души,Суть красноречия понятнее ребятам.И снова каешься, еще не согрешив,Что для себя сберег последнюю гранату!
Расписывались кровьюРоссийские солдатыС сыновнею любовьюНа рассветах и закатах.Огнем из пулеметаОбласканы нередкоРебята из пехоты,Ребята из разведки!А юные невестыНа Руси, как будто вдовы. И сердцу мало места — Оно кричать готово. Боль — памяти соседкаИ, может, вспомнит кто-тоБратишку из разведки, Братишку из пехоты.
Вернусь к мамане, и ни слова о войне,И ни полслова, что валялся в медсанбатах.А с батей выпьем и покурим в тишине,И погрустим о невернувшихся ребятах.
Рассвет зальет полоску неба в алый цвет,А мне пригрезятся ущелья и вертушки,И взвод разведки, и походный лазарет…Давай-ка выпей, батя, из солдатской кружки![1]
— Наливай еще по одной, мужики! — закричал именинник. И кто ему мог отказать?
А когда выпили, ротный от дверей поманил Лютого пальцем, мол, выйдем, покурим. На лестничной клетке капитан Сапрыкин протянул Лютаеву открытую пачку «Мальборо».
— Олега, я вот что хотел сказать… — Сапрыкин затянулся сигаретой, прикуренной от зажигалки Лютаева. — Мужик ты толковый, семья у вас с Ольгой классная…
— Саша, ты тоже неплохой парень. И Вера у тебя — что надо, — в голосе Лютаева послышались нотки недовольства. — И с днем рождения я тебя сегодня, честно, от души поздравил. Ты зачем меня позвал — комплименты раздавать? Тогда говори короче.
— Вот, блин, ты борзый какой!
— Что родилось, то родилось. Чего позвал, командир?
— Ладно, не буду ходить вокруг да около. Солдаты на тебя жалуются.
— Не понял! — произнес недоуменно Олег. — С какой стати и кто конкретно?
— Скажу кто — ты ею вообще сгноишь. А вот за что жалуются, будь добр, выслушай. Загонял ты их, инструктор, до смерти. Зачем же так жестоко, старик?
— Ах, вот оно в чем дело! Ответ у меня простой. Война, товарищ капитан, впереди. И на этой войне, чтобы не погибнуть зря, все они должны быть крепкие, умелые и злые, как черти.
— Но, подожди, Олег, есть же устав, есть соответствующие наставления, методики. А ты на своих занятиях, по-моему, перегибаешь палку.
— Товарищ капитан, — перешел старший прапорщик на официальный тон. — Вы после окончания военного училища где службу проходили, извините, конечно, за бестактный вопрос?
— Ну, сначала в Риге, потом в Германии. — Начал перечислять Сапрыкин, немного смутившись. — Теперь здесь, в Северо-Кавказском. А что?
— А то, что мне пришлось повоевать в Афганистане. Тоже, кстати, в девятой роте. И из всей роты только я один в живых остался. Вам это о чем-нибудь говорит?
— Да нет, Олег, я все понимаю и уважаю твой боевой опыт, — стал оправдываться капитан.
— Дайте мне договорить, Александр Николаевич! — Лютый произнес это так жестко, что ротный сразу умолк. — Занятия мои называются, если вы не забыли, «Выживание». Так вот, я сейчас учу этих пацанов выживать. У меня, например, нет матери… Точнее, она есть, но бросила меня, скинула в детдом. Зато у каждого моего солдата — есть нормальная, любящая и нежная мама, которая его ждет. И я хочу, чтобы из Чечни все бойцы девятой роты вернулись к своим матерям живыми. Еще есть претензии, товарищ капитан?
— Олег! — ротный взял его за рукав. — Ладно тебе, не лезь в бутылку… Ну что ты так обиделся?
— На обиженных, Саша, воду возят и еще хер кладут. С днем рождения тебя, командир.
Повернувшись, Олег прошел в комнату.
— Оля! Оленька! — позвал он жену. — Пойдем, нам пора.
— Олега! — закричали офицеры и прапорщики. — Ты куда так рано?
— Лютаев, имей совесть, спой еще!
— Мужики, извините, мне завтра на подъем в роту к шести утра. Выспаться нужно.
Оля, протиснулась мимо сидевших за столом пьяных вояк к мужу. Они вышли из комнаты в коридор.
— Олежа, в чем дело? — Что-то ее в Олеге насторожило.
— Все отлично, — улыбнулся он. — А почему ты спрашиваешь?
— Ты бледный весь.
— Просто устал сегодня… Да и выпил, похоже, лишнего. Пойдем домой.
— Спать? — с намеком спросила жена.
— Какое спать? — потянул ее Олег к себе и легко, словно пушинку, подкинул на руки. — Что нам, делать больше нечего? — Он принялся покрывать ее лицо мелкими нежными поцелуями…
А командир девятой роты капитан Сапрыкин курил на улице.
— Олег!
Лютый опустил Олю на землю, взял под руку.
— Саша, спасибо за вечер! — проговорил Лютаев абсолютно доброжелательно, но в то же время соблюдая дистанцию. — Все было здорово.
— Олег, подожди, — ротный перекрыл ему дорогу. — Я, наверное, был неправ.
— Ерунда. Забыли.
Они крепко пожали друг другу руки и разошлись. Олег с Олей жили в квартире соседнего подъезда.
Этой же ночью в казарме барачного типа, точнее, в солдатском туалете, тихонько бренчал на старенькой гитаре Женька Тараконов. И не только бренчал, но и пел, да так, что вокруг собралась половина девятой роты:
Шел в атаку яростный сорок первый год.У деревни Крюково погибает взвод!Все патроны кончились, больше нет гранат,И в живых осталось только семероМолодых солдат…
Пацаны курили, внимательно смотрели, как Таракан берет аккорды, стараясь, что называется, на ходу их запомнить, чтобы потом сыграть не хуже.
Очередной дневальный дежурил на входе возле тумбочки и заодно следил через открытую дверь, чтобы никто из офицеров или прапорщиков не подошел к расположению роты незамеченным.
Дневальные свободной смены драили толчки и полы в казарме. Нормальные же воины — те, кому не хватало воображения или музыкального слуха, дрыхли без задних ног на своих койках, установленных в два яруса.
Будут плакать матери ночи напролет.У деревни Крюково погибает взвод!Но штыки горячие бьют не наугад!И в живых осталось только семероМолодых солдат…
— Да ну, блин, Таракан, кончай этот отстой! — недовольно сказал высокий, похожий на молодого артиста Ланового, нижегородец Андрей Курганов. — Сейчас, блин, рэп задвигать надо:
Эй, красава, ты посмотри на меня!Весь этот мир — сплошная хуйня…
— Вот на фига ты испортил хорошую песню, Курган! — прикрикнул на него Юра Басаргин. — Ты вообще тупой какой-то по жизни. Вали спать, пока я тебе в морду не зареперил от сердца полноты.
— Сами вы дураки тупые! — обиделся Курганов и нехотя направился из туалета в спальное помещение.
— Таракан, слышь, что это за песня вообще? Старая, наверно, — спросил Владик Заславский, курносый, голубоглазый парень из Вологды.
— Лет двадцать, наверное. Ее еще мой отец пел.
— Ну так допой последний куплет-то! — попросил Кадра.
Отгремел атаками тот далекий год.У деревни Крюково шел стрелковый взвод.Отдавая почести, замерев, стоятВ карауле у холма песчаного семеро солдат!В карауле у холма песчаного семеро солдат…
— А у меня, ребята, прадед погиб в сорок первом под Москвой, — задумчиво сказал Валя Хлебников, интеллигентный и впечатлительный парнишка из Питера. — Может, это о нем песня?
— Пошли спать, пацаны, — не отвечая на вопрос, сказал Тараконов…
Проскользнув без шума между рядами двухъярусными коек, ребята разделись и забрались под тонкие солдатские одеяла.
— Таракан, ты спишь? — тихонько спросил Хлебников.
