Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах
Захлопывались двойными, тройными заслонами амбразуры, и все замирало… Они даже не добивали солдат, барахтающихся в воде, они старались не рисковать и берегли боеприпасы… Снова без устали артиллерия обрабатывала каждый квадратный метр купола подземной крепости. Самолеты-штурмовики гвоздили каждую заклепку дьявольского сооружения: били, били, били… Впритык к шквальному огню повторялась новая атака, новым десантом, новыми платформами амфибий. И снова чуть приоткрывались щели амбразур бетонных сооружений, снова вся атакующая армада превращалась в груду металла, а сонм изуродованных человеческих тел в муках и бурлении тонул в этом жирном киселе…
Только особо отмеченные счастливчики добирались до своего берега невредимыми. И еще: если найдется живая душа, то поможет и вытащит. Даже в последнем бою не без этого… Перевязывали, увозили в медсанбат, оставшиеся пересиживали, перекуривали, выкручивали, сушились зачем-то, лихорадочно рассказывали невероятные подробности, командиры что-то мороковали, торговались, чуть не до драки, переформировывали… затаенно подкатывали новые амфибии-платформы для десанта, казалось, им конца-края не будет. («Ну-у-у… щедрые американцы!..») И снова шли в непредставимую атаку.
Когда защищаешь или защищаешься — стоять до последнего, насмерть — да! Вполне возможно. А может быть, и нужно. Но наступая и побеждая врага? Наступать «до последнего» — это или идиотизм или врожденное изуверство. И только там, на канале Тельтов, взводный это понял. Только там догадался, откуда идут истребительные приказы, которыми тычат в спины тех, кто воюет сам, а не «участвует в сражении»!
Медведев умудрился обмануть и командира, и его заместителя — он целый день проторчал на канале… Там он, говорили, дважды пытался вместе с десантом штурмовать цитадель, вылезал из воды еле живой, но не раненый. Правда, очень трудно было выяснить, кто первый рассказал эту байку и где тут была правда, а где вымысел… Еще труднее было объяснить усердие гвардии сержанта Медведева, которое было на грани самоистребления. Кто-то заподозрил его в мародерстве, а злые языки утверждали: «Выдрябывается. На «Славу» первой степени хочет дотянуть…» — но на то они и злые.
Взводного внезапным приказом отстранили от разведки и назначили боевым комендантом всего предместья — «только этого не хватало!» Он упирался, просил, протестовал, не подчинился даже приказу командира батальона… Заявил:
— Не могу. Не умею!.. Не знаю, что это такое и что надо делать!
Тут же генерал вызвал его к себе, даже без командира батальона. Все думали, разнос будет сокрушительный, а генерал буднично произнес:
— «Не знаю. Не умею!» Ну и что?.. А я не умею брать Берлин! Что ж теперь делать?.. Иди и работай. Если заклинит, приходи, может, и помогу.
И первое, что решил взводный, как только вышел от генерала: «Так, да?! Ладно. Я боевой комендант Штансдорфа и ни одного из своих людей на штурм канала и цитадели не дам. Пусть что хотят делают — не дам».
А своим сержантам сказал:
— Не ныть, не скулить. Ну, так на один орден меньше у каждого будет. Вы хоть соображаете?.. Что я, сверзился, чтобы заваливать этот канал вашими телами?.. Врага можно удавить и без потерь. Нужно хоть немного терпения… Там же остались одни выродки, говнюки, готовые умереть за фюрера и за «идею»!
А в штабе он деловито сообщил:
— Мне людей не хватает, по меньшей мере человек десять… Если что, идите к генералу — это приказ Евтихия Белова.
А во взводе его люди притихли, и в глазах кое у кого промелькнул намек на осознанность. Он первым произнес то, что позднее поняли и произносили тысячи… Ведь штурм Берлина построили на энтузиазме и чудовищных потерях «в живой силе» — сволочная терминология. Похожее творилось на подступах и по всем окраинам германской столицы- И даже у тех, кому повезло больше, и они уже вели ожесточенные бои в самом центре города, матерились до одури, кричали «Ура!», штурмовали на глазах высокого начальства, пытались водрузить! Водружали по пять и шесть раз, и снова водружали… кипели, хрипели и гибли сотнями, тысячами, десятками тысяч — во славу!.. Только для того, чтобы очередной воинский хряк смог доложить наверх: «Я! Я! Я первый!! Мои орлы!» И всё «За Родину, за Сталина!»
А Медведеву новый комендант сказал, когда его, наконец, приволокли:
— Опсихелых героев во взводе не будет. Это разлагает… Я тебе припаяю самовольную отлучку, на грани дезертирства. Согласен?.. Дурью мучиться будешь где-нибудь еще. Но без нас. Выбирай.
Сержант склонил голову набок, у него была такая собачья привычка.
— Нет, — сказал он, словно в глубоком раздумье, — уходить из взвода не резон… Вам без меня тоже плохо будет. А потом, мы уже вот два с половиной года вместе воюем — можно сказать, всю сознательную жизнь. А?.. — тут он был ласков и покладист.
— Отвечай четче.
И Медведев ответил:
— Подчиняюсь. Разрешите идти?!
* * *Неизвестно было многое, и осталось только одно: зачем?! Зачем все так сомнамбулически радостно, выворачиваясь наизнанку, торопились в туманную запредельную даль; зачем их всех так поспешно, так сладострастно заталкивали головой в эту прожорливую пасть?.. И почти никто не останавливал, не призывал одуматься. А если бы и призвал, тут же бы оторвали башку под каким-нибудь патриотическим предлогом. Кому все это было так неудержимо нужно?.. Какому идиоту, параноику, политику, стратегу? Недоумку? Какому выродку?.. Ведь по сей день: «Не уступим!» И поют акафист уродливому окончанию войны: «Это Святое! Не подходи!.. Не прикасайся!»
«ДЕНЬ ПОБЕДЫ — ЭТО ТОРЖЕСТВЕННОЕ НАЧАЛО ТОРЖЕСТВЕННОГО КОНЦА! ЛИКУЮЩИЙ АПОКАЛИПСИС».
* * *А в это время батальоны, рвущиеся к Рейхстагу, хотели, как наперегонки, стать «самыми главными» в самом, как им казалось, центре всесветного представления. И все-таки тем, кто посылал их, всего этого кошмара хотелось куда больше, чем тем, кого посылали… Первое Знамя Победы, с таким трудом прикрепленное к колонне Рейхстага, когда солдат, прикрепляющий знамя, сидел на плечах своего товарища, — вот и вся высота. Знамя оказалось промежуточным, несанкционированным. Разве кто-нибудь знает его имя? А того, кто держал его на плечах? Ведь в два человеческих роста под огнем стояли, замечательные чудаки.
Знамена Победы! — их крепили шесть раз, на разных уровнях черного призрака Рейхстага. По мере продвижения вверх, с боем, от этажа к этажу… А в подвалах, в переходах, в закутках все еще находились сотни и сотни эсэсовцев, гитлеровских патриотов и всякой другой заблудшейся дряни… И, наконец, главное Знамя Победы, которое узнал весь мир и так скоро забыл навсегда… Потому что оно было фальшивым.
* * *А комендант тем временем сразу утонул в своих новых делах. Сначала, оказывается, надо было эвакуировать все мужское население из зоны боев. Таких оказалось чуть больше трехсот пятидесяти. Они выстроились сами возле двухэтажного здания, где он жил, и было заметно, что почти все неплохо обучены строю, многие имели с собой небольшие мешочки с продовольствием и фляги с водой. Появились полупереводчики, которые кое-что разъясняли самым бестолковым, хотя и сами не всё понимали. Остальное лежало на плечах и способностях новоиспеченного коменданта. Слава всем святым, у него оказалась неплохая учительница немецкого языка еще в школе, но обнаружил он это только на окраине Берлина… Строй повернулся направо, к нему лицом, и затих.
— Я гвардии старший лейтенант, боевой комендант вашего района, — произнес он громко и отчетливо, разумеется, на немецком языке, заранее приготовленную фразу.
Дейчи удовлетворенно переглянулись — это было неплохое начало. Дальше все пошло не так уж гладко. Он назвал свои имя и фамилию, строй затаился и притих окончательно, они ждали чего-то чрезвычайного… Новый комендант, как мог, объяснил, что они все направляются НЕ В СИБИРЬ, туда они всё равно не дойдут, а на юг, в город Луккенвальде. Там будет произведена фильтрация, и после окончания боев большинство из них, рабочие и служащие, смогут вернуться домой. А солдаты, наверное, будут военнопленными. Приготовиться к маршу в шестьдесят километров… Двигаться будут нормальным шагом с отдыхом. Думаю, дойдут все… Тут же отделил стариков и отправил их по домам (вернее, по подвалам, все семьи жили в подвалах).
Поднялась маленькая, сухонькая рука, ее обладатель с бородкой клинышком, как во времена Людовика, сказал:
— Извините, господин офицер, я не немец, я француз… — и, чтобы ему поверили, повторил по-французски: — Я француз!
Сюда — в сторону, — комендант указал место у стены дома.
Поднялось еще две руки:
— Их бин социал-демократ…
— В сторону…
— Я только что вернулся из концлагеря… У меня есть…
— В сторону…
Снова поднялось несколько рук:
