Александр Проханов - Восточный бастион
Рядом на лотке молодой торговец в пышной белой чалме продавал яблоки, огромные, красно-золотые, наполненные внутренним медовым светом. Белосельцев выбрал самое большое, тяжелое, благоухающее, с глянцевитыми выпуклостями, с сочным живым черенком и вялым коричнево-зеленым листком. Протянул Марине.
— На память о сегодняшней прогулке!
Она благодарно приняла подарок, прижала яблоко к щеке, и он любовался ею, и красно-золотым яблоком, и окружавшим их красно-золотым Кабулом.
«Какие там беспорядки? — подумал он мимолетно, глядя на горячую толпу, прислушиваясь к музыке, крикам мальчишек, автомобильным гудкам. — О чем говорит Навруз? Какой Дженсон Ли? Ни единого признака!»
Из темной подворотни, бугря под лохмотьями голую грудь, бурно дыша, шаркая голыми, в рваных калошах ногами, вывернул хазареец, толкая перед собой двуколку. Из двуколки торчали отточенные деревянные колья, и на них висела разрубленная говяжья туша. Обрубки ног, красно-белые ребра, шматки брюшины и жил. На железном крюке качалась отсеченная голова с кровавым загривком и вывернутым языком. Хазареец прошаркал мимо, блеснув на Белосельцева красными белками, обдав его духом парного мяса.
В отеле они расстались с Мариной и условились встретиться вечером в холле, навестить советника Нила Тимофеевича, который устраивал у себя в номере дружескую вечеринку.
К обеду за Белосельцевым пришла машина, но в ней был не сотрудник ХАД Навруз, а Сайд Исмаил.
— Товарищ Навруз попросил меня прийти тебя, взять в ХАД. Сказал, ты журналист, тебя нужно много возить, показывать. Товарищ Навруз очень занят, плохие люди Кабул пришли, хотят делать плохо. Сказал, вместе в Джелалабад летим, будем смотреть хороший школа, хороший учитель. Как крестьянин грамоту учит.
Белосельцев был благодарен Наврузу за то, что тот тщательно поддерживал его легенду. Был благодарен Сайду Исмаилу за его неизменную наивную опеку. Казалось, для Сайда Исмаила революция разделила народ не на классовых врагов и друзей, а на хороших людей и плохих, и в этом членении было много сентиментального и трогательного, не раздражавшего Белосельцева.
Кабульское отделение ХАД помещалось в глубине безлистого розовато-голубого сада и своими колоннами, овальным крыльцом, полукруглыми окнами напоминало русскую дворянскую усадьбу. Это внешнее сходство и внутреннее несоответствие породили в нем тревогу. Эта тревога и недоумение усилились, когда, проходя под деревьями, он вдруг увидел странную колымагу на толстых деревянных колесах с твердыми спицами, дутыми резиновыми шинами и медными ступицами. Карета, украшенная разорванными красными лентами и полотнищами, напоминала передвижной цирковой балаганчик. Оклеенная и разрисованная изображениями птиц, деревьев, фантастических замков, напоминала волшебный сундучок с прозрачным слюдяным оконцем. Эту колесницу, запряженную маленькой бодрой лошадкой, видел Белосельцев день назад из окна отеля на шумном перекрестке, где худой полицейский в белых перчатках с трудом справлялся с бестолковыми экипажами. Колесницей управлял чернобородый цыган в мятой шляпе, а в стеклянном оконце мелькнуло любопытное лицо смуглой красавицы. Теперь пустые оглобли вяло уперлись в землю, дверь кареты была приоткрыта и внутри виднелся ералаш перевернутых баулов и платьев, словно карета попала в аварию и в ней не стало пассажиров, возницы и послушной жизнелюбивой лошадки.
Пройдя сквозь череду автоматчиков, они оказались в тепло натопленной светлой комнате с низеньким, красиво инкрустированным столиком, на котором стояла каменная пепельница, склеенная из ромбовидных полудрагоценных камней. В фарфоровых вазочках уже поджидали их сласти, жареные орешки, изюм. Любезный молчаливый служитель угостил их горячим чаем.
Вошел Навруз, протягивая для рукопожатия длинные смуглые ладони. Теперь он был в афганском облачении. Вместо элегантного дорогого костюма и шелкового цветистого галстука на нем вольными воздушными складками развевались накидка и просторные шаровары. Он казался взволнованным, нетерпеливым. Белосельцев почувствовал, что их визит некстати, Навруз обеспокоен чем-то, недавно случившимся, и это нечто связано с распряженным, брошенным посреди двора экипажем, и та странная, охватившая Белосельцева тревога была не случайна, имела ту же природу, что и беспокойство Навруза.
— Ваша журналистская поездка в Джелалабад будет интересной, — говорил Навруз, поднося к губам краешек расписной пиалы. — Мы связались с товарищами, и вас встретят прямо на аэродроме. Сайд Исмаил будет вас сопровождать, а наши товарищи в ХАД окажут вам полную поддержку.
— Мне бы хотелось посмотреть ситуацию на афгано-пакистанской границе. Побывать на Хайберском перевале и исследовать возможность инфильтрации пакистанской агентуры, — сказал Белосельцев. — Хотелось понять, как выполняется декрет об образовании, и познакомиться с работой школ. К тому же я надеюсь, что ваши люди покажут мне методы противодействия, препятствующие проникновению террористов, и я смогу принять участие в боевой операции.
Белосельцева не обременяло присутствие партийца Сайда Исмаила. Он был частью легенды, которая поддерживалась ровно настолько, насколько это не мешало профессиональному интересу разведчика. Ему было удобно облекать свой истинный интерес аналитика в пытливое любопытство ищущего репортера, появляющегося там, куда заказан путь разведчику, — в среду интеллигенции, духовенства, политиков. И Сайд Исмаил служил правдоподобным и необременительным прикрытием.
— Начальник джелалабадской ХАД — мой большой друг, Надир. Вместе были Советский Союз, преданный, хороший товарищ. — Навруз подливал зеленый водянистый чай в пиалу Белосельцева. — Его брат Насим самый злой враг, бандит, ходит Пакистан туда-сюда. Нападает, стреляет, много наших людей убил. Надир берет бэтээры, едет родной кишлак брать Насима. Насим мину на дорогу кладет, взрывает бэтээр, брат ранен. Надир говорит: «Поймаю, сам буду стрелять, как врага!» Насим говорит: «Если возьму живой Надир, голову буду резать. Если мертвый, кину собакам». Отец, мать плачут, мулла идет к одному, к другому: «Вы братья, вы афганцы, зачем друг друга бить!» Они оба прогоняют мулла. Говорят: «Автомат — наш мулла!»
Навруз аккуратно трогал пиалу коричневыми губами, делал маленький сладкий глоток. Белосельцеву казалось, что он смотрит в перевернутый бинокль, в знакомую, удаленную и уменьшенную даль. Маленький литературный рассказ Навруза был новеллой о гражданской войне, которую он уже однажды читал в учебнике родной истории.
— Ты хотел отвезти меня в Пули-Чархи, показать пакистанских агентов, — сказал Белосельцев, надеясь увидеть сегодня каменное черное солнце мрачной кабульской тюрьмы. — Моим читателям это будет интересно и важно.
Навруз продолжал делать маленькие сладкие глотки, прикрыв от наслаждения бархатные смуглые веки. Внезапно открыл круглящиеся, яркие, возбужденные глаза.
— Дорогой Сайд Исмаил, ты сиди здесь. С товарищем Белосельцевым мы пойдем, две минуты говорим двоем.
Он гибко поднялся, развевая свою голубую накидку, направился к дверям. Белосельцев вышел из комнаты за его воздушным голубым завитком.
В длинном коридоре, миновав автоматчика, они остановились у железной двери с крохотным тюремным глазком.
— Сегодня утром взяли пакистанский агент. Наша разведка вела его из Пешавара, через Джелалабад, сюда, до Кабула. Связник, на связь с Дженсоном Ли. Сначала говорил: «Нет, я не агент!» Потом мы надавили, сделали так, сяк. «Говори, а то жену в тюрьму, дочь в тюрьму!» Он плакал, сказал: «Я агент». Теперь сидит, сейчас допрос будет.
Белосельцев заглянул в стеклянный глазок и увидел — в тусклой камере, среди известковых белесых стен, на кровати сидит растрепанный чернявый цыган в разорванной красной рубахе и черной безрукавке, босой, с всклокоченной головой и яркими горячими белками. Он сидел согбенный и непрерывно покачивался, и в этой согбенной позе и ритмических непрерывных покачиваниях было столько горя и безнадежности, столько отчаяния беззащитного, попавшего в беду человека, что Белосельцев почувствовал это чужое, переполнявшее белесую камеру несчастье сквозь железную дверь и крохотную лунку глазка.
— Говорил, цыган, товар возил, музыку играл, песни пел. Потом ему пистолет показали, фотографию Дженсона Ли показали, он плакал, всю правду сказал.
Белосельцев разглядывал пленника, представляя, как перехватили на улицах Кабула деревянную карету цыгана, вывели из нее черноволосую женщину с серебряными кольцами и монистами и маленькую смуглую девочку в кружевном чепчике. Перетряхивали содержимое сундуков и баулов. Вспарывали пуховые подушки и стеганые дорожные одеяла. И где-то в соседних помещениях под охраной автоматчиков находятся цыганская дочь и жена, и где-то на задворках, привязанная, дрожит на холоде некормленая лошадка, и цыган, прошедший допросы, помятый, побитый, онемевший от горя, сидит на железной кровати, качает кудлатой головой.
