Николай Кожевников - Гибель дракона

Комиссар сел на камень и опустил голову. Все можно выдержать, все можно выправить, всего можно добиться. Но Витька... Кто вернет жизнь твоему сыну, кто погасит неутешное родительское горе?.. Ты — комиссар, ты — мужчина. А мать? Где взять ей силы, одной и беспомощной?.. «Эх, Витька, Витька!..»

— Товарищ комиссар, я принес вам списки фронтовиков.

Подгалло поднял голову, встретился взглядом с Карповым.

— Хорошо, на совещании комсостава обсудим. Через несколько минут начнем.

Карпов не уходил. Видно было, что он хочет еще что-то сказать, но не решается. Комиссар ждал, не торопил его. «А ведь он чем-то похож на Витьку, — думал он с теплотой и грустью. — Чем же?.. Молодостью, чистотой и застенчивостью. Да! До сих пор делает вид, будто не помнит меня по Халхин-Голу. Может быть, это и не застенчивость. Скорее — чувство достоинства... Не хочет, чтобы я чувствовал себя обязанным перед ним. Спасение жизни — кто может искупить такое!.. За жизнь отдают жизнь — другой платы нет... Что ж, дорогой мой Серега, выпадет случай — я сделаю то же, что сделал ты...»

— Товарищ комиссар, разрешите мне и себя включить в этот список.

Подгалло не удивился, он ждал этого. И понимал Карпова. Да, будь его воля, он и сам внес бы себя в этот список. Особенно теперь, когда стало известно про Витьку...

— Нет, Карпов, нет. Мы будем обучать новое пополнение. Перед нами — Япония.

Офицеры поднимались уже на склон холма и рассаживались на выгоревшей траве. Приехал командир полка, о чем-то оживленно разговаривая с Макаровским.

— Идем-ка и мы, — Подгалло встал. — Почти все собрались.

Весь день продолжались тактические учения, а с наступлением темноты первый батальон ушел в караул. Первая смена часовых залегла на границе.

Ночная степь в Забайкалье богата звуками. Днем кажется, ничего живого нет в ней. Редко-редко свистнет торбаган, напуганный собственной смелостью. Да высоко-высоко, не признавая границ, проплывет ястреб. А ночью степь оживает. Трещат кузнечики, издалека доносится тоскливый крик выпи и, дрожа, замирает. На мгновение воцаряется тишина. И снова слышится трескучая песня кузнечиков, резкое хлопанье крыльев совы, шорох серых степных мышей. Изредка черным силуэтом мелькнет летучая мышь. В колючих кустах шиповника пискнет воробей, повозится немного и успокоится. Шумным, рассыпанным в небе табуном, пронесутся дикие утки, спеша к реке. Характерный посвист их крыльев не успеет замереть — раздается крадущийся шорох. Он выделяется из всех ночных звуков — осторожное, робкое потрескивание сухой травы... и тишина. Пройдет несколько томительных секунд, прежде чем снова услышишь этот звук. Но вот ветерок чуть шевельнул верхушки трав, и в кустах затрещало. Это волк, почуяв человека, кинулся в сторону, напролом, не разбирая дороги. Где-то ухнул филин, и эхо долго вторит ему — все тише и тише. Одинокий шакал, разбуженный этим криком, захохотал в сопках, и невольная дрожь охватывает человека: так много злобной тоски в его диком вопле.

Степь не спит. Она дышит, шепчет. Воздух чист и прохладен. Он бодрит. В серебристом свете необыкновенно ярких звезд пропадают тени и хорошо видны голые вершины сопок, похожие на лысины стариков. Кажется, это сказочные люди-гиганты прилегли отдохнуть...

Может быть, именно так думал Камалов, лежа за невысоким рогатым камнем метрах в ста от рубежа. Тело притерпелось к одному положению, и уже не хотелось, как десять-пятнадцать минут назад, перевернуться, согнуть ноги или вытянуть руки до хруста в суставах. Смена придет нескоро. Вот опустится рукоять Большой Медведицы, и он услышит шаги. Но пока еще звездный ковш висит ровно.

С наступлением прохлады утихла и жажда. Теперь Камалова одолевала дремота. Чтобы не заснуть, он принялся рассматривать ближние кусты, потом поглядел на линию горизонта: там темнели чужие сопки. Вон в той седловине стояли японские пушки. А он в это время связывал гранаты. Сержант еще сказал, что упадет снаряд и набьет шишку! Камалов широко улыбнулся: шишку! И медальона не нашли бы. А медальон — плотно завинченная трубочка с домашним адресом и фамилией солдата — уперлась сейчас Камалову в правую сторону груди, между ребер.

Но шевелиться нельзя, и Камалов терпел. Наконец, решился чуточку, самую малость повернуться, но явственно услышал смелые шаги, и замер. По той стороне шел человек, не опасаясь и не прячась. Камалов забыл обо всем. У него вдруг сразу пересохло в горле. «Нарушитель?» Камалов усомнился. Ни один, пусть самый глупый шпион не станет делать столько шума. Может быть, здесь отвлекают часового, а нарушитель где-то недалеко уже ползет по этой стороне рубежа? Мускулы Камалова напряглись. Он затаил дыхание. Человек, между тем, бережно держа под мышкой какой-то объемистый сверток, направился через распаханную полосу и — теперь Камалов видел его совсем хорошо — упал на землю. Камалов чуть не приподнялся от удивления, когда понял, что человек заплакал — заплакал навзрыд. Потом он встал, и, не таясь, пошел вперед. Когда он миновал камень, Камалов негромко приказал:

— Ложись!

Человек покорно лег на землю, положив свой сверток под голову, будто устраивался на отдых.

...Приказав одному из патрулей занять место Камалова, которого должен был опросить начальник погранзаставы, Карпов подошел к лежащему на земле человеку. Подчиняясь команде, тот встал и, отдав сверток одному из солдат, бодро зашагал по тропинке. Когда его ввели к начальнику заставы, он торжественно сказал, старательно и чисто выговаривая русские слова:

— Здравствуй, товарищ! — и сняв потрепанную шляпенку, показал седые, совсем белые волосы, отчего лицо его, и без того молодое, показалось совсем мальчишеским. — Я — Ван Ю. Китайский партизан.

Непринужденно, словно он был дома, Ван Ю уселся поудобнее и обвел всех радостно блестящими глазами. Да, его зовут Ван Ю. Он пришел с Хингана, от партизан. Пришел в Советский Союз просить помощи. Вот письмо. И протянул начальнику заставы большой лист бумаги, весь испещренный подписями. Здесь были и китайские иероглифы, и японские печати, и русские буквы. В самом низу листа приложили пальцы неграмотные.

Письмо было совсем короткое:

«Братья! Наш народ погибает. Последнюю кровь сосет заморский дракон-японец. Если вы не поможете, кто нам поможет?»

Начальник заставы взял сверток и, развернув тряпки, пропахшие керосином и машинным маслом, извлек небольшой чемодан добротной коричневой кожи. А Ван Ю рассказывал, как, убежав с тележкой рикши от Семенова, он уже в сарае старого Цзина увидел этот сверток. Семенов очень боялся за свой чемодан, все время на него смотрел. Семенов — враг Советского Союза. Может быть, здесь какие-нибудь важные секреты, кто знает? Ван Ю не мог оставить этот чемодан, он взял его с собой.

Через полчаса Ван Ю уже спал.

Выезжая три дня назад из Хайлара, капитан Казимура надел шубу, шапку и унты. На северных склонах Хингана голые деревья мертво стучали сучьями. Но за перевалом потеплело: в Чжалантуне была ранняя осень, в Ганьнане — почти лето. В Цицикаре капитан ходил без шинели: город не думал о зиме. Капитана вызвали в японскую военную миссию в городе Харбине. Он полагал, что вызов связан с предстоящим выступлением против России и внутренне ликовал: исполнялась его мечта. Освежившись в номере харбинской гостиницы «Для приезжающих офицеров японской армии», капитан не спеша отправился в миссию: идти близко, а времени в запасе много. Воспитанный в беспрекословном повиновении старшим, Казимура был уверен: каждый приказ офицеру исходит от императора. Император и армия — едины. «Армия, — провозгласил император, — мои руки и ноги». Шумная суета большого города не развлекала капитана, он гулял сосредоточенно, словно был занят большим и важным делом.

Ровно в двенадцать вежливый и предупредительный офицер проводил его до дверей кабинета. Казимуру ждали. За столом, в середине большой и светлой комнаты, сидел заплывший жиром пожилой генерал. Капитан с трудом узнал Доихару.

— Садитесь, капитан, — Доихара указал короткой толстой рукой на кресло перед столом. — Будем беседовать, как раньше в школе. Вы были многообещающим курсантом... — генерал закашлялся, лицо его побагровело.

Казимура почтительно поблагодарил, сел и чинно сложил руки на коленях. Он был весь воплощенное внимание. Раз вызвал «сам» Доихара — значит, дело необыкновенной важности. «Война, война», — звенело в ушах коротенькое слово, ласкающее, как музыка.

Отдышавшись, Доихара шумно хлебнул глоток подогретого сакэ.

— Как ваше ценное для родины здоровье? — спросил он.

Казимура смиренно поблагодарил, проклиная в душе обычаи вежливости, без соблюдения которых знакомые не начнут делового разговора, и в свою очередь, почтительно осведомился о здоровье господина генерала. Доихара предложил рюмочку вина. Казимура принял драгоценный подарок и, медленно выпив, снова поблагодарил. Больше получаса прошло в выражении «знаков внимания». От нетерпения капитан готов был грызть пальцы. Но Доихара пристально наблюдал за ним, и Казимура не показывал ни малейшего признака беспокойства. Разведчик должен быть закален и выдержан, как меч Сусано[6].