Николай Кожевников - Гибель дракона

Семенов поднялся, зажав в руке планшет. Он забыл о бинокле и смотрел слезящимися глазами на вышедшую из-за сопки колонну солдат. Сверкнули штыки. «С оружием ходят! — усмехнулся атаман и вытер кулаком глаза. — Значит, все-таки опасаются. Ну что ж! Живите до зимы... А там встретимся!»

Хорошо отдохнувши за день, вечером Семенов принимал нужного гостя, Фрола Зотова. В маленьком кабинетике, на письменном столе, были приготовлены закуски. «Просто, по-солдатски», — как пояснил хозяин. Встретив гостя, он придвинул ему кресло поближе к раскрытому окну.

— Чай пить у тебя вольготно, Григорий Михайлович, — добродушно гудел Зотов, втискивая грузное тело меж подлокотников. — Только креслица-то больно того... — он засмеялся. — Не по моему росточку! — поворочался, устраиваясь удобнее, а потом, запустив руку за спину, достал какую-то вещь и, рассмотрев, захохотал на весь дом. Семенов пригляделся и тоже захохотал. Так, изредка подмигивая друг другу, они смеялись долго, не говоря ни слова. Зотов держал над столом измятый бюстгальтер.

— Ох, греховодник! — пальцем погрозил купец. — Хорошо, жены у тебя нет. Ей-богу, хорошо, — и бросил вещицу в угол.

В окне колыхались ветки сирени. На столе весело посвистывал самовар.

— Прямо рай земной! — восторгался Зотов, пропустив рюмочку и хрустя малосольным огурцом. — Волшебник твой повар по части закусок. И икру он как-то на особицу вымочит, и ветчине свой вкус придаст. Хорошо!

— Перехваливаешь, Фрол Куприяныч, — похохатывал довольный хозяин. — Вот зубровочка твоя действительно хороша! Опиться можно!

— Свой рецепт имею, — согласился Зотов. — На том стоим, Григорий Михайлович. Каждый хочет жить.

— И пить! — подхватил Семенов, наливая по второй.

Почти в полночь, «усидев» с хозяином не одну бутылочку зубровки и самовар чаю, Зотов осторожно приступил к цели.

— Помнишь, я говорил тебе про Мишку...

— В корпус его надо было отдать. В полчок, черт возьми! Там бы из него сделали человека!

— Дурак я был, — сокрушенно согласился Зотов. — И без заботы бы теперь. Надежней твоей руки не сыскать. Да вот горе-то какое...

— Женился, что ли? Развод мигом устроим!

— Да уж устроили.

— Так это его девчонку я тогда отправлял?

Зотов мотнул головой.

— Пропал мой Мишка.

— Как пропал?

— Убежал.

— Вот оно что... — Атаман заходил по кабинет. — Куда следы-то ведут?

— На Хинган. Знакомый офицер его подвозил. Говорит — волком смотрел.

— Понятно... — протянул Семенов. — Значит, к партизанам подался. Оттуда не выковырнешь... Трудная задачка, приятель!

— Значит, — голос Зотова дрогнул, — пропал Мишка? Крестник ведь он твой...

Семенов пожал плечами и вздохнул. Подумав, покачал головой:

— Ничего мы не сделаем, если сам не придет.

— Я уж такое думаю: может, девчонку-то выпустить временно? А? Для приманки.

Семенов засмеялся:

— Ну, приятель, я ее туда упрятал, откуда... Уже одуванчики на ее могиле, поди, отцвели. «Выпустить!» У меня слово — сталь. Сказал: избавлю. И уж избавил. Без поворота.

— А как же Мишка-то?

Семенов не ответил и вновь зашагал, хмуро глядя под ноги. Зотов с надеждой следил за ним. Денег бы никаких не пожалел за сына. Много сдерет, кот проклятый, и черт с ним!..

— Фамилию девчонки той помнишь?

— Коврова она, — заторопился Зотов, — гробовщика дочь. Из русского поселка. Старик-то живой. А дружок у него самый наипервейший — Ли Чан, китайчишка, огородник. Говорят, у него сын с жертвенных работ сбежал.

Семенов вспомнил пропажу драгоценного чемодана и скрипнул зубами. Вот они где — корни. Вырвать! Вырвать, чтобы и духу не осталось!

— Китаец уже сидит, — глухо сообщил он. — И сынок его далеко убежать не сумеет. У меня руки длинные. На Хинган ему пути нет. А вот с Ковровым... Как думаешь, — спросил он неожиданно, — старик знает что-нибудь про Мишку?

— Он к нему от отца-то ушел родного. Оттуда и на Хинган подался.

— Ну, вот что, приятель! — Семенов выставил новые две бутылки. — Утро вечера мудренее. Завтра мы сватушку твоего растрясем. Если знает, скажет, — он загнал в пробку штопор, рванул на себя, но пробка не поддалась. — Крепко бутылки закупориваешь. Вагой тащить надо, — натужился, пробка хлопнула, плеснулось вино. — Найдем!..

Через час подгулявшие приятели послали в «заведение». Скоро из домика понеслись женские взвизгивания и пьяные разухабистые песни.

Гончаренко принес как-то Федору Григорьевичу пачку бумаг и наказал спрятать покрепче. Ковров, проводив Ивана Матвеевича, залез в подполье, открыл давний тайник и не удержался, достал одну бумажку. С трудом разбирая мелкий шрифт, прочитал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Удивился простоте и ясности этих слов: «Вот оно что! Пролетарии, значит. Выходит, это у которых нет ничего. Ловко!» И дальше: «Японские и всякие иные хищники обворовывают народы Маньчжурии. Рабочие, крестьяне и ремесленники голодают. Китайцы-крестьяне ходят голыми, у них нет денег, чтобы купить кусок ткани. Дети наши умирают от голода, холода, грязи, нечистот. Можно ли дальше терпеть?..» Федор Григорьевич только головой покрутил, поняв, с какими людьми, смелыми и честными, связал его Гончаренко. А на третьи сутки, средь бела дня, явился околоточный.

— Ну вот, и до тебя черед дошел, — весело-ехидно сообщил он. — Пойдем!

Федор Григорьевич, посмотрев на него поверх очков, принялся складывать инструмент.

— Знать, ночи вашему брату не хватает, — проворчал он. — Днем таскать начинаете.

— Поговори у меня! — вскинулся околоточный. Ему недавно попало от начальства: в квартале нашли незарегистрированный радиоприемник.

Федор Григорьевич, намеренно медля, запер сарайчик, зашел в избенку и стал расчесывать бороду, соображая при этом, зачем его могут вызвать жандармы. Если бы узнали про Гончаренко, то сразу бы арестовали и пришли бы ночью, с солдатами. Значит, не то.

— Ты чего прихорашиваешься, будто на свадьбу! — кричал околоточный. — Женют... У нас женют! — и засмеялся.

Федор Григорьевич молча достал из-за божницы паспорт, развернул его, посмотрел на красную обложку. Околоточного передернуло.

— Ну и вредный ты старикашка! — зло бросил он, нетерпеливо топчась около двери. — Живешь в Маньжу-Го, а паспортишка заграничный имеешь.

— Зачем заграничный?.. Русский. И я русский. Это, которые японцам продались, те действительно...

— Поговори у меня!.. Пошли! Спесь-то с тебя сшибут!

В жандармском управлении Федора Григорьевича сразу провели в отдельную комнату. «Неужели сообщат про Лизу? — с трепетом раздумывал старик. — Похоже на то. Не посадили в камеру, даже не обыскали, а у жандрамов — строго... Чего мудруют? Ну, вызвали. И сразу бы сказали... Так нет, сначала наизмываются».

В комнату вошел высокий генерал. Русский. «Семенов», — узнал Федор Григорьевич. Не глядя на Коврова, Семенов сел за стол и зашелестел бумагами. Наконец, будто сейчас только заметил Федора Григорьевича, зычно приказал:

— Встать!

Федор Григорьевич тяжело поднялся. «Нет, не про Лизу». После вопросов об имени, отчестве, месте жительства, генерал, глядя исподлобья тяжелым волчьим взглядом, сказал:

— Нам известно: твоя дочь занималась антияпонской просоветской агитацией. Так это?

— Ничего не знаю, — ответил Ковров. «Значит, о Лизе. Господи, где она?»

— Постыдился бы врать, старик. Все равно мы все знаем! Дочь твоя созналась.

— Мне стыдиться нечего, господин хороший. Я честно прожил. Своими руками кусок хлеба зарабатывал. Никого не убил, не ограбил...

— Молчать!.. Отвечать только на вопросы. Глупые твои рассуждения тут никому не нужны.

«Значит, не про Лизу», — окончательно решил Федор Григорьевич. Теперь ему все стало безразлично. Он сел, опершись на палочку.

— Встать! — громыхнул Семенов. Федор Григорьевич не шелохнулся.

Двое суток держали старика в подвалах жандармерии на хлебе и воде. Он молчал. Его допрашивали и среди ночи, и днем, и под утро. Только к концу первых суток Федор Григорьевич понял: Семенов хочет узнать, куда девался Михаил Зотов. Но этого Ковров не знал.

Утром третьего дня он вернулся домой. В избушке и в пристройке все перевернуто и разбросано. Кряхтя и охая, поминутно хватаясь за саднившие от побоев бока и плечи, старик слез в подполье и проверил тайник. Все было в порядке. Поднявшись в комнату, он собрал разорванный портрет сына и, сложив клочки на столе, склеил их. Потом присел на лавку и долго бездумно смотрел во двор, все гуще и гуще зараставший лебедой и крапивой.

В который раз перечитывал Подгалло письмо жены — бессвязное и горькое. Витька погиб около Дона. Витька — сын! Долго не было писем. Мать послала запрос. И ей ответили... Около Дона. А немцы рвутся к Сталинграду. Японцы готовы к выступлению. Они только ждут удобного момента. И надо встретить их несокрушимой стеной. И надо утвердить списки уходящих на фронт. На их место придет необученное пополнение. Новые люди, нераскрытые души. А ров надо откопать до осени — во что бы то ни стало!.. «Эх, Витька!..»