Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
«Т-69» всплыла на глазах у ошарашенных фашистов, и на флагштоке ее боевой рубки взвился вымпел: «Веду бой и не сдаюсь!»
Командовал лодкой гвардии капитан-лейтенант Назаров. Слышите, капитан-лейтенант Назаров! Иван Григорьевич…
Ночь за окном. Мы с братом — на кухне. Я едва сижу на табуретке: глаза слипаются. А Ленька все еще возится со своими брюками — гладит.
Мама на ночной смене.
— Шел бы лучше спать, Санька, — недовольно ворчит Ленька, снимая утюг с примуса. — Торчишь здесь…
Но я не обращаю на эти его слова никакого внимания. Да и сам Ленька через минуту забывает о них.
— Нет, ты понимаешь, Санька, — говорил он мне, — механизмы они перед всплытием смазали. Густо. Знали, что когда-нибудь их все равно поднимут. Ты понимаешь?!
— Понимаю, Лёнь…
Набрав в рот воды, Ленька раздувает щеки, фыркает на брюки и снова принимается гладить. Завтра у всех моряков в Одессе форма одежды парадная, номер один.
Ленька знает морские законы и тоже готовится к завтрашнему дню. Вернее, к сегодняшнему — ведь за окнами уже давно ночь.
ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД
В полдень три «студебеккера», в кузовах которых стояли шеренгами вдоль бортов суровые матросы с автоматами на груди, в парадной форме, медленно вывели три лафета, один за другим, из Военной гавани на Приморскую улицу.
Сразу же за последним лафетом, сжимая в правой руке промасленную рыбацкую кепку, тяжело ступал дед Назар. Сбоку от деда, по обе стороны, медленно шагали два адмирала в золотых погонах и орденах. Адмиралы шагали в ногу с дедом, чуть поотстав на полшага, как бы давая ему одному, отцу командира — героя капитан-лейтенанта Назарова, — одному разделить и горе, и почет, и славу сыновней доблести и доблести его боевых товарищей.
За адмиралами матросы несли развернутое гвардейское знамя подводной лодки. Дальше — строгие шеренги моряков в парадной форме.
Впереди головной машины высвечивал на солнце медными трубами военный оркестр. Он заполнял улицы и переулки торжественной, печальной мелодией. Перед оркестром, на красных подушечках, матросы несли бескозырки и ордена подводников.
Когда лафеты поравнялись с Таможенной площадью, в торговом порту, на судах и буксирах, на баржах и катерах, торжественно загудели гудки, отдавая последнюю честь морякам-подводникам. Из порта выходили грузчики в жестких, как у деда Назара, брезентовых робах, торговые моряки — наши и иностранцы — и пристраивались в колонне.
По спуску Кангуна лафеты поднялись на Пушкинскую улицу. И с каждым домом, с каждым переулком и кварталом все гуще и гуще шел народ на торжественные, печальные звуки оркестра. В суровые шеренги матросов вклинивались рабочие, женщины, старики и дети. Теперь уже за развевающимся светло-голубым гвардейским знаменем колонна двигалась во всю ширину мостовой; перемешались гражданские и военные. И только возле последнего лафета по-прежнему тяжело ступал один дед Назар. А рядом с ним, чуть поотстав, адмиралы с кортиками.
И каштаны склоняли над лафетами свои широколистые ветви.
Люди заполнили тротуары и двигались все в одну сторону вместе с лафетами. Никто не спрашивал, кого хоронят. Все знали: Одесса провожает в последний путь своих сыновей.
Я давно уже потерял Леньку, Юлю и остальных ребят и держался рядом с Буздесом.
Не доходя привокзальной площади, лафеты свернули на улицу Чижикова и, медленно выйдя на Канатную, замерли возле ворот нашего дома.
Умолк оркестр. Буздес подсадил меня на столб. Отсюда мне хорошо было видно, как людское море заполнило Канатную в обе стороны насколько хватал глаз, заполнило тротуары, мостовую и площадь перед «Спартаком».
У последнего лафета, который остановился как раз напротив наших ворот, остались только адмиралы: дед Назар ушел в дом в сопровождении двух матросов.
Я поискал глазами наших ребят. Увидел Колю Непряхина. И Мурадяна. Мурадян достал из кармана платок и старательно протирал им глаза.
Из подъезда нашего дома, бережно поддерживая свою старуху, вышел дед Назар.
— Мать!.. Мать!.. — послышалось со всех сторон. Люди приподнимались на носки, чтобы увидеть. — Мать!.. Мать…
Бабка Назариха, ослабевшая после вчерашнего потрясения, смотрела перед собой отсутствующим, немигающим взглядом, плотно сжав бескровные губы. Вздрогнула, когда ударил оркестр, и медленно пошла рядом с дедом Назаром за лафетом, на котором лежал ее сын.
Прежде чем выйти на Куликово поле, лафеты миновали кинотеатр «Бомонд». По случаю траура «Бомонд» не работал, и двери зрительного зала были распахнуты настежь. Я глянул на эти распахнутые двери и почему-то подумал, что когда-то давно, до войны, сын деда Назара тоже, наверное, ходил в этот кинотеатр, который носит такое странное название, и смотрел, наверное, «Чапаева» и «Мы из Кронштадта». И этот фильм об оленях, который так любит Буздес…
После адмирала сказал короткую речь рабочий завода имени Январского восстания. И он так же, как и дед Назар, сжимал в руке свою промасленную кепку.
А потом на невысокую трибуну взошел широкоплечий моряк-иностранец. Кто он был — француз, англичанин или американец, — мы с Буздесом так и не разобрались. Да разве это имеет значение? Все поняли, что хотел сказать этот светловолосый парень, хоть и говорил он на своем языке, без переводчика.
Сухие, раскатистые залпы прощального салюта загремели над братской могилой. И бабка Назариха вздрагивала при каждом залпе: все не могла привыкнуть.
Я УЧУ ВАЛЕРКУ УМУ-РАЗУМУ
Вскоре случилось еще одно событие.
Как-то под вечер сидели мы во дворе на бревнах возле Лаокоона: я, Мишка, Оська и Валерка Берлизов. О чем говорили, не помню. Только вдруг видим, во двор к нам входит высокий военный моряк в капитанской фуражке, с чемоданчиком. И шинель через руку.
Моряк, прихрамывая, вошел во двор и остановился. Сердце у меня учащенно забилось: «А вдруг?.. А что, если?..»
Нет, это был не мой отец. Я в этом убедился, когда моряк подошел к нам поближе.
— Здравствуйте, ребята!
Притихшие, мы сидели на бревнах, а он внимательно рассматривал каждого из нас. Затем огорченно вздохнул и повернулся было уходить, но тут Валерка Берлизов как заорет:
— Папка! — и к нему на шею. Чуть с ног не сбил.
В тот вечер мы долго слонялись без дела по двору. Несколько раз даже поднимались на третий этаж к двери Берлизовых, прислушивались, но Валерка так и не вышел.
В школу на следующий день Валерка тоже не пошел. И во дворе он появился только после обеда. Мне сразу не понравилась его довольная, хвастливая физиономия.
Кроме меня, во дворе были еще Мишка и Оська Цинклеры.
Валерка подошел к нам, часы какие-то в руках вертит. С черным циферблатом часы.
— Ага, а у меня ко́мпас!
— Не ко́мпас, — говорю я, — а компа́с! Дай посмотреть.
А он не дает.
— Только в моих руках. Еще разобьете.
Мы, конечно, разозлились.
— Иди ты со своими руками знаешь куда?! — пошли сели на бревна у Лаокоона.
Валерка опять к нам:
— А у меня батя капитан третьего ранга! Гвардейский! — и языком прищелкивает.
Я в конце концов не выдержал:
— Па-адумаешь… А у меня батя полковник!.. Он хоть и не моряк сейчас, зато «катюшами» командует! Вот!..
— «Катюшами»? — недоверчиво переспросил Валерка. — Полковник?
— Полковник! — смело подтвердил я. Я-то ведь знал, что у моего бати всего-навсего две маленькие звездочки лейтенанта, а добавил: — Вот он вернется, увидишь.
— Хе! — скривился Валерка. — Так ведь он же еще на фронте, а на фронте… Война ведь… — Валерка запнулся, видно, понял, что хватил через край.
А я с минуту стоял ошеломленный, потом почему-то тихо не то спросил, не то вскрикнул:
— Как?! — и пошел на Валерку.
— Да нет, я ничего… Я просто… — начал отступать он. — Я просто говорю, что на войне всякое может случиться… На войне…
Нет, я не дал ему договорить.
— Гад! — закричал я не своим голосом.
Какая-то сила подбросила меня, и я со всего маха двумя руками ударил его в грудь. От неожиданности Валерка упал. Прямо перед собой я увидел его ненавистную испуганную морду и стал царапать, колотить по ней что есть силы.
Но мне было девять лет, а Валерке — одиннадцать. И весил я к тому же почти вдвое меньше его. Так что через минуту положение изменилось: Валерка сидел у меня на спине и старательно вдавливал мое лицо в пыль. Кричать я не мог, и мне оставалось только отчаянно дрыгать ногами, что я и делал.
Вдруг я услышал над собой оглушительное «трах!» — и Валерка очутился рядом со мной, на земле. Засыпанными пылью глазами я смутно различил над собой старшего брата и опять, не раздумывая, бросился на своего врага.
Валерка визжал, точно поросенок, и полз в сторону парадного. А я дубасил его руками и ногами до тех пор, пока Ленька не оттащил меня и не унес домой.
