Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
Иллюминатор в кубрике был открыт. Я вздохнул с облегчением, просунул голову в иллюминатор — в кубрике никого не было.
Тут же, на сваях, я отжал свою одежонку, чтобы не наследить в кубрике; еще раз промыл рану на голове — гвоздь-то ржавый — и осторожно втиснулся в иллюминатор.
Не успел я осмотреться в кубрике, как услышал чьи-то шаги в коридоре. Ужом я метнулся под нижнюю койку и затих, припав щекой к холодной шершавой палубе.
Но в кубрик никто не вошел: дверь хлопнула рядом, в машинном отделении. «Наверное, Заржицкий, — подумал я. — Значит, сейчас будем отходить. В самый раз я поспел».
И действительно, через несколько минут в машинном отделении зарокотал двигатель. На палубе послышалась беготня. «Аврал», — догадался я.
Из-под койки мне, конечно, не было видно, идет «Филофора» на выход или все еще топчется у причала, но я решил на всякий случай не вылезать из своего убежища. Теперь меня не проведешь. Дудки! Теперь покажусь им только в открытом море. Там они от меня уже никак не избавятся.
Я передвинул замлевшую руку, устроился поудобнее и пролежал так, наверное, еще с полчаса. В кубрик за это время никто не вошел.
Выкарабкался я из-под койки — и к иллюминатору.
Мы уже шли вдоль сухогрузного порта. Хлебная гавань осталась далеко позади. Высунув голову из иллюминатора, я угадывал знакомые места в городе: бульвар, купол Оперного театра. А вон на обрыве в парке зеленый бугорок виднеется. Это наш дот… Знал бы сейчас Буздес, где я нахожусь… А вот и маяк. Мимо нас прошла чисто выбеленная башенка Воронцовского маяка. Бетонная полоска волнореза, изгибаясь дугой, уходила от маяка к первому причалу порта.
Ну, теперь можно… Я заправил в брюки выбившуюся рубашку, откатал штанины и вышел из кубрика, плотно прикрыв за собой дверь.
В узком темном коридорчике пахло соляркой. Я хотел было заглянуть в святая святых Заржицкого, поздороваться с ним — то-то удивится! — но дверь в машинное отделение почему-то не подалась, сколько я ее ни дергал. Тогда я поднялся по трапику наверх.
Ленька и Демьян сидели на корточках, укладывая на палубе швартовые концы в ровные бухточки. Увидев меня, оба разом вскочили, вытаращили глаза:
— Ты откуда свалился?!
— С неба, — улыбнулся я. Не будут же они из-за меня возвращаться назад, в Хлебную гавань.
— Ты что же это вытворяешь? — Демьян сжал кулаки и, сбычив голову, пошел на меня.
За ним Ленька:
— Ты что же это вытворяешь?!
Я попятился.
Из рубки выглянул дед Назар:
— А ну, ведите его сюда, хлопцы!
Ленька и Демьян схватили меня под мышки и поволокли.
Не выпуская из рук штурвала, дед сдвинул брови и спросил:
— Ну?
А что я мог ответить на это его «ну»? Я только молча крутил пальцами единственную оставшуюся пуговицу на своей рубашке.
— Ну? — повторил дед Назар.
Пуговица хрустнула и покатилась по палубе. Я проводил ее глазами.
— Отвечай, когда старшие спрашивают! — дернул меня сзади Ленька.
— Не шарпай его, Леонид, — сказал дед Назар.
И я тоже обернулся к Леньке: не шарпай, мол.
Дед нагнулся к переговорной трубе и дунул в нее:
— Стоп машина! (И двигатель сразу умолк.) Степа, у нас тут заяц объявился, — пробубнил дед в трубу. — Ну-ка, дай малый назад, к волнорезу подойдем, высадим.
Двигатель вновь зарокотал. А у меня оборвалось сердце. Как это «высадим»?
Дед Назар лихо завертел штурвалом, разворачивая «Филофору».
— Пошли, дуся, — улыбнулся Демьян и взял меня под руку.
Ленька подхватил с другой стороны и предупредил:
— Не балуй, Санька.
И тут меня взорвало:
— Не хочу! Не хочу на берег!! А-ааа!..
Я брыкался, орал, упирался ногами в палубу и даже пытался укусить Леньку за руку, но ничего не помогло: вытолкнули они меня на волнорез и тут же отвалили.
— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
Я метался по волнорезу, искал хоть какой-нибудь камешек, чтобы запустить в них. Но потом вспомнил, что камни на волнорезе обычно не задерживаются — их слизывает шторм. Вспомнил и без сил опустился на теплый, отполированный волнами бетон.
Обхватив руками коленки, я отвернулся в сторону города — спиной к «Филофоре» — и горько заплакал, глотая соленые слезы.
— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
ЛЕНЬКА МИРИТСЯ С СОСУЛЬКОЙ
Вечером Ленька вернулся домой с работы и положил на стол перед мамой рулончик денег:
— Вот, ма, триста рублей. Аванс нам выдали…
— Аванс? — удивленно переспросила мама, и глаза у нее повлажнели. — Вот ты и взрослый, сынок. — Мама притянула Леньку к себе, обняла.
— Ну, ма… — сердито заворчал Ленька.
— Ой, какие мы все серьезные! — улыбнулась мама. — Мыться-то будешь, работничек ты мой?
Я лежал в кровати и делал вид, что сплю. Прищурив глаза, я видел, как Ленька медленно, с расстановочкой, стянул через голову рубашку и пригладил руками взлохмаченные волосы.
— Завтра у нас выходной, ма. Дед Назар расщедрился… А помыться бы не мешало…
— Вот и хорошо, сынок! — обрадовалась мама. — Завтра воскресенье — вы и отдохнете. Да, Гарий Аронович просил обязательно напомнить тебе и Шурику: завтра у них в цирке открытие сезона.
Ленька и мама вышли на кухню. Я поднялся с постели, подошел к столу и развернул деньги. Пересчитал. Десять новеньких хрустящих бумажек. По тридцать рублей каждая. Аванс… А почему не зарплата? Ведь все нормальные люди обычно приносят домой зарплату. А тут какой-то аванс. Или, может быть, у моряков зарплата так и называется — аванс?
В коридоре послышались шаги. Я бросил деньги и юркнул под одеяло.
Вошла мама.
Из-под одеяла мне было видно, как она покосилась на рассыпанные по столу деньги:
— Ты не спишь, Шурик?
Я не ответил и плотно зажмурил глаза. Но потом вспомнил, что я под одеялом, и снова открыл их. Мама взяла полотенце и вышла.
Я сел на кровати и пощупал пальцем шишку на голове. За день она выросла с голубиное яйцо. Я глянул на тридцатки, рассыпанные по столу. Тоже мне — аванс называется. Да на этот аванс вдоволь мороженого не попробуешь…
…Утром Ленька вывел меня на кухню и протянул новенькую красную тридцатку:
— Держи, Саня, на конфеты. Аванс я получил.
Вчера на волнорезе я твердо решил не разговаривать больше никогда ни с Ленькой, ни с дедом Назаром и вообще не иметь с этими, с «Филофоры», никаких дел. Поэтому я, конечно, деньги у Леньки не взял и лишь покосился на него. Чего это он подлизывается со своим авансом?
Левой рукой я ощупал шишку на голове. Голубиное яйцо за ночь уменьшилось до воробьиного.
— Ты чего, Саня? Бери, бери. — Ленька сунул мне в руку хрустящую бумажку, и пальцы мои, как я ни старался их расслабить, сжали ее в ладони. И как только это произошло, Ленька наклонился ко мне и спросил: — Сегодня ты мне сделаешь одолжение, Санек, ладно?
— Охота была мне всяким йодовозам одолжения делать, — процедил я сквозь зубы, едва повернув голову. — Какое?..
— Сейчас мы пойдем с тобой в одно место, Саня, — заторопился Ленька. — Тут недалеко. И ты передашь одному человеку вот эту записочку. — Ленька достал из кармана вчетверо сложенный листок.
«Ага, записочка! Знаем мы, какому человеку эта твоя записочка, — догадался я. — Ишь ты, почтальона нашел за тридцать рублей. Верни ты ему, Санька, эти несчастные деньги, и пусть он сам разносит свои записочки разным Сосулькам. Верни немедленно, слышишь?» — убеждал я сам себя и все никак не мог вынуть правую руку из кармана, где были деньги, — застряла она там, что ли?
А Ленька не терял даром времени:
— Пошли, Саня, пошли.
Он вытолкал меня на улицу и за каких-нибудь пять минут приволок к знакомому дому с зелеными деревянными воротами.
Мы прошли в парадное, поднялись на второй этаж и остановились у двери, на которой мелом была выведена жирная шестерка. Сбоку белая кнопочка звонка.
Ленька перевел дыхание: он, видно, здорово волновался.
— Вот тебе, Саня, записка. Нажмешь вот эту кнопку, и если выйдет она… эта… Ну, которая, помнишь, тогда…
— Сосулька, — подсказал я.
— Ты вот что, Санька, не трепись, понял?! — тряхнул меня Ленька. — Юля ее зовут, понял?
— А если кто-нибудь откроет, а не эта твоя… ледышка? — издевался я над Ленькой. Я знал, что нужен ему сейчас как воздух.
И Ленька смирился. Не стал больше меня шарпать. Он почесал затылок, раздумывая:
— Если кто-нибудь другой, так ты… Ты назови любую фамилию и скажи, что перепутал дверь. Ладно?
— Ладно, что-нибудь придумаю. — Я взял записку и, не мешкая, нажал кнопку звонка.
Ленька пулей метнулся вниз по лестнице:
— Жду тебя во дворе!
И я остался одни на один с жирной шестеркой на двери. А вдруг в самом деле выйдет не она, а ее мама? Или еще кто-нибудь? Легко сказать: ошибся дверью. Сам небось удрал, а я торчи тут, ошибайся…
