Николай Гнидюк - Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы
И сама прочитала вслух:
— «Оставить в Ровно, оформить документы фольксдойче, рейхскомиссариату устроить на работу. Кох».
— Но пойми, Валя, ты же была в кабинете и видела, что стрелять не было никакой возможности. Это все равно что всем нам покончить жизнь самоубийством, ничего не сделав, — оправдывался Кузнецов.
— Все равно надо было стрелять, — настаивала Валя. — А так что о нас скажут? Трусы! Видели Коха, и никто не пустил ему пулю в лоб.
— Необходимо все это хорошо обсудить, — спокойно сказал Миша Шевчук, всегда остававшийся уравновешенным и сдержанным.
— Поймите меня правильно, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — выстрелить, возможно, и удалось бы, но убить Коха — вряд ли. Представьте себе: между Кохом и мной лежат две здоровенные овчарки, вероятно отлично выдрессированные Шмидтом. В любую минуту они готовы броситься на человека и загрызть его.
— Испугался собак, — снова вмешалась Валя.
— Нет, не испугался. Но разведчик всегда должен действовать наверняка, разумно. А поднять шум и дать возможность врагам затянуть на шее петлю — глупо.
Валя что-то пробормотала, однако вслух своих чувств на этот раз не высказала.
— Но послушайте далее, — продолжал Кузнецов. — Значит, между нами две здоровенные овчарки. Позади меня — два гестаповца, фиксирующие каждое мое движение. Если бы я выхватил пистолет, не знаю, успел бы я выстрелить, но то, что мне успели бы скрутить руки, это я знаю наверняка. Я уже не говорю, что рядом со мной стоял мой «приятель» майор фон Бабах. К тому же расстояние между мной и Кохом было таким, что стрелять в упор, не целясь, было бы также бессмысленно. Вот почему выстрела не последовало.
Мы согласились с Николаем Ивановичем. Обвинять его в трусости у нас не было никаких оснований, да никто из нас и не думал об этом.
Кузнецов часто любил повторять: «Задание только тогда считается выполненным, если ты сохранишь себя для выполнения следующего задания». Мы никогда не задумывались над тем, как будем жить, когда закончится война. А Николай Иванович был большим мечтателем. Часами он мог рассказывать о том будущем, которое рисовало его воображение. Часто он говорил:
— Может случиться, что нам не придется дожить до конца войны. Но дело, за которое мы боремся, бессмертно, и будущие поколения вспомнят о нас.
Мы не раз шутили:
— Высекут тебе из гранита большой памятник, назовут твоим именем улицы, парки, колхозы…
А Шевчук в таких случаях спрашивал Николая Ивановича:
— Ты какой бы хотел себе памятник: в форме немецкого офицера или просто так?
Нет, никто из нас не мог допустить даже мысли, что советский разведчик Кузнецов, наш друг, с которым мы так много делали хорошего: радостного и грустного, — может оказаться трусом.
И если Валя так назвала Николая Ивановича и не хотела его даже слушать, то это потому, что чересчур много было затрачено энергии и усилий для встречи с Кохом. Полтора месяца мы посвятили осуществлению этой цели. После разрешения Москвы у нас ежедневно возникало по несколько вариантов выполнения этой операции. Сколько «за» и «против» было взвешено, сколько рискованных знакомств пришлось завести!
Вот хотя бы знакомство с майором фон Бабахом. Его трудно было обмануть: первого встречного заурядного офицера Кох не взял бы себе в адъютанты. Да и гестапо, очевидно, долго рылось в его документах, пока рекомендовало фон Бабаха гаулейтеру. И его надо было втянуть в нашу игру.
Из всех гитлеровских офицеров — знакомых Кузнецова — фон Бабах был наиболее хитрым, коварным, нахальным. Раньше Пауль Зиберт всегда брал инициативу в свои руки, а вот с фон Бабахом наоборот: тот сам старался «верховодить» Зибертом. Не раз он читал ему мораль:
— Ты, обер-лейтенант, ведешь себя как мальчишка. Проматываешь деньги, и безрезультатно.
Но это не мешало Бабаху вымогать и охотно принимать от Зиберта деньги, за что он сулил последнему золотые горы. Сколько времени пришлось потратить, сколько усилий приложить, чтобы изучить эту хитрую лису, войти к нему в доверие и использовать для важного дела!
А тут Кох остался живой!
Было еще одно обстоятельство, помешавшее осуществлению нашего замысла. Обстоятельство сугубо разведывательного характера, которому мы в то время не сумели дать надлежащей оценки.
— Понимаете, — рассказывал Кузнецов, — когда я зашел в кабинет, все мои мысли работали в одном направлении: прикончить гада. Но сразу сделать это было невозможно, необходимо было завязать с Кохом разговор. А ведь встретил он меня недружелюбно. Даже глаз не поднял, пыхтел, как кузнечный мех, а лицо налилось кровью.
«Я удивлен, — процедил он, — что вы, офицер немецкой армии, обиваете пороги гаулейтера и хлопочете о какой-то девушке сомнительного происхождения. Вам что — делать нечего?»
«Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но девушка, за которую я ручаюсь, немецкого происхождения. Я знал ее отца и видел документ, удостоверяющий, что Довгер родился в Баварии и остался тут со времени первой мировой войны. Я, как немецкий офицер, не могу согласиться с тем, чтобы человек арийского происхождения был отдан в руки несправедливости. Я люблю Валентину Довгер, но не чувство привело меня сюда — долг преданности фюреру и любовь к Германии, к нашей великой нации».
«О, я слышу достойный ответ! — произнес Кох, поднял глаза и уставился на меня. — Но поймите, фюрер и мы в целом не очень рады этим фольксдойче. В их жилах течет не чистая арийская кровь. А то, что мы отдаем им некоторые привилегии, так это наша политика — надо же на кого-то опираться! Никакие там фольксдойче, украинцы, русские и поляки нам не нужны как автономные нации, хотя об этом мы и много говорим. Нам нужно жизненное пространство и дешевые рабочие руки. Вот почему и ваша фрейлейн получила повестку на работу в Германию».
«Я понимаю вас, господин гаулейтер, но фрейлейн Довгер имеет больше заслуг перед фатерляндом, чем те, которые уже пользуются правами фольксдойче. Этого нельзя не принять во внимание».
«Оставим ее, господин обер-лейтенант, скажите лучше, кто вы, из какой части».
Я уж было, — продолжал Кузнецов, — хотел полезть в карман, чтобы достать и показать Коху свою офицерскую книжку, но гаулейтер махнул рукой и произнес:
«Не надо документов. Скажите так».
«Я — обер-лейтенант Пауль Зиберт. Родился в Восточной Пруссии. Мой отец — Отто Зиберт — управлял имением под Кенигсбергом. Сейчас воюю на Восточном фронте. После ранения получил временный отпуск с передовой и занимаюсь эвакуацией раненых офицеров с фронта, а на Восток сопровождаю военные грузы». Эту хорошо выученную фразу я отрубил как по писаному. Но понимаете, когда Кох услышал ее, его лицо прояснилось.
«Так, оказывается, вы мой земляк, господин Зиберт!» — не без удовольствия воскликнул он.
И тут на помощь пришел фон Бабах.
«Господин гаулейтер, — сказал он, — мы охотились в имении, в котором управлял отец Зиберта. Я прекрасно знал старика. Он был очень порядочным человеком».
«Зиберт… Зиберт… А, припоминаю, припоминаю, — протянул Кох. — Это очень похвально, что мой земляк такой патриот и так выслужился перед фатерляндом и фюрером. Скажите, пожалуйста, за что вы получили свои железные кресты?»
«Первый — за Париж, второй — под Харьковом».
«А где вас ранило?»
«При попытке форсировать Волгу».
«Любопытно знать, господин обер-лейтенант, какое впечатление произвела на солдат и офицеров ваша неудача с форсированием Волги?»
«Вполне нормальное, герр гаулейтер. И солдаты и офицеры верят в нашу победу и в гений фюрера».
«Это меня радует. Иначе и быть не может. Кое-кто начал высказывать недовольство после волжской катастрофы, появились разговоры о втором фронте, о том, чтобы мы пошли на перемирие. Но гений фюрера, его дальновидность и настойчивость не дали возможности совершить эту глупость. Не будет второго фронта в этом году, не будет его и в следующем, никогда не будет! Американцы не такие дураки, чтобы открыть второй фронт. Об этом фюрер хорошо информирован, можете так и сказать офицерам на Восточном фронте. А что касается неудач… — Тут Кох поднялся, подошел к карте, висевшей на стене, лицо его снова налилось кровью, и он начал орать: — Фюрер готовит большевикам хороший сюрприз. Не такой, как под Москвой, и не такой, как на Волге. О нет! Это уже не то! Это будет последний удар, от которого полетят к черту и второй фронт, и большевизм! Русские еще узнают, что такое немецкая армия, немецкая техника!»
Вы понимаете, что это значит? — Глаза Николая Ивановича заблестели. — Это же не лепет пьяного офицерика из какой-то воинской части. Это же военная тайна о новом наступлении немецких войск. «Фюрер готовит сюрприз!» Где? Когда? Необходимо любой ценой выведать у Коха. Он же, к счастью, оказался довольно болтливым: сам начал излагать планы немецкого командования.
