Захар Прилепин - Война
– Куда положить оружие? – спросил вошедший Петер.
– Поставь вместе с нашим, туда, в угол, – приказал Эрвин.
Две русские винтовки стали в углу рядом с четырьмя австрийскими манлихерами.
– Перемирие? – усмехнулся Эрвин. – Как это будет по-русски?
– Мир, – ответил Кирст.
– Нет, мира нет! – покачал головой Никифор. – Перемирие, пан. Перемирие. Эх. – И махнул рукой.
Алексею, видимо, понравилась эта мысль. Он все повторял:
– Толково, толково! – и лукаво подмигивал ефрейтору.
Эрвину показалось, что Алексей прекрасно разбирается в положении и в разговоры не вступает намеренно.
Эмбер Петер выбрал из общей кучи винтовок свою и отставил ее в сторону. Все заметили это, но никто не сказал ни слова. Позднее, когда каждый занялся своим делом, Алексей вдруг поднялся, подошел к оружию, взял винтовку Эмбера и поставил ее в самый угол, позади других. В то же время он хитро улыбался, поглядывая то на Эрвина, то на Виолу. Кирст тоненько рассмеялся, словно его щекотали.
– Ну, Петер, ты теперь тоже демобилизован!
Алексей вернулся на свое место и, не переставая улыбаться, сказал что-то Никифору. Тот неловко усмехнулся и опустил глаза.
Эрвина удивило, что Алексей держит себя как равноправная договаривающаяся о перемирии сторона. Значит, он вполне серьезно отнесся к вопросу.
Хозяйка быстро привела в порядок помещение, накормила поросенка, напоила корову из ведра.
Эрвин вспомнил, что у него должна была остаться плитка шоколаду. Он открыл ранец, нашел шоколад и, разломив его, большой кусок дал мальчику, а поменьше протянул матери, которая молча приняла подарок.
Стемнело. Но Эрвин не позволил зажечь лампу.
Когда русские увидели, что венгерцы не собираются вести их сегодня в свои окопы, они быстро разделись и улеглись рядом на соломе. Старик Кирст тоже стал устраиваться на ночь. Эмбер Петер все вертелся около хозяйки.
– Ты смотри, без грубостей, – строго предупредил его вольноопределяющийся, укладываясь и накрываясь шинелью.
Усталость дала себя знать. Все почти мгновенно заснули.
Вдруг Эрвин почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. На фронте спят чутко. Эрвин открыл глаза и, не двигаясь, стал вглядываться в темноту.
– Тсс… Пойдемте во двор, – послышался шепот ефрейтора.
Небо серебрилось. Ярко светила полная луна. В доме, казавшемся погруженным в тень, все спало. В тишине особенно четко доносилась отдаленная перестрелка. Тени от лунного света вытянулись и стали резче. Эрвину ка– залось, что этот хутор один из самых тихих и спокойных уголков мира.
– Что скажете, Иошка?
– Видите ли, я хочу… перебежать, – сказал ефрейтор вполголоса.
– Как, теперь?
– Да, этой ночью.
– Не спешите, мой друг. Я не советую вам.
– Чего же мне еще ждать?
– Мы причинили сегодня русским достаточно неприятностей. Ночная атака… Новые позиции… Состояние нервное, вы сами должны понимать. Они слегка напуганы и не ждут перебежчиков. Если вы покажетесь у их проволочных заграждений, вас могут, чего доброго, пристрелить – не из злобы, а просто из страха.
Виола помолчал немного.
– Что же делать?
– Потерпите немного. – Эрвин сам не знал, почему он говорил так. Но ему было легче и спокойнее, когда рядом с ним был этот маленький, коренастый человек, он чувствовал в нем опору.
Они прошлись по двору. Виола, видимо, колебался.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Я останусь. Но только долго ждать не буду. И вы тоже решайтесь. А теперь я пойду туда.
– Куда это? – удивился Эрвин.
– К лейтенанту.
– Что вы хотите делать? – Эрвин вспомнил, что убийц всегда тянет на место преступления.
Но ефрейтор, видимо, уже обдумал все заранее. У стены хлева стояла лопата. Он взял ее.
– Понимаю, – проговорил Эрвин. – А знаете что, пойдемте-ка вместе.
– Не верите? Думаете, перебегу? – В голосе Виолы послышалась печаль.
Эрвину стало неловко.
– Идите, идите, – буркнул он. – Вы, я вижу, отцу родному не верите.
Виола вскинул винтовку па плечо, взял лопату и вышел за ограду. Через несколько мгновений его силуэт скрылся из виду и звук шагов затих.
Оставшись один, Эрвин некоторое время находился в состоянии полной отрешенности от окружающего мира. Им овладело сладостное спокойствие, какого он уже давно не испытывал. Но постепенно очарование стало исчезать.
«Собственно, где я теперь? Между двух фронтов. На волнорезе двух враждующих стихий. Вправо – русские, враги. Враги ли?.. Влево наши, свои. Лежат в грязных окопах тысячи, сотни тысяч – солдаты, товарищи. И офицеры. Свои ли они?.. Какой хаос!..»
Обрывки мыслей, образов неслись в голове, как гонимые ветром осенние листья.
…Фронт. Армия. Бои. Дисциплина. До сих пор он говорил об этом витиеватыми периодами. «Эта война – кровавая авантюра… Люди, тянущие лямку войны, начинают отрезвляться от дурмана… Победный туман…» Речи. Приказы. Слова команды. И слезы матерей. И письма господина профессора, который хвалит его за равнодушное пренебрежение к чинам, за то, что он «видит насквозь весь механизм войны». Но что конкретного предложил господин профессор? Слова, одни слова. А война идет сама по себе, спотыкаясь, как ослепшая лошадь. Вошь. Холера. Братские могилы. Штыковые атаки.
Артиллерийская подготовка. Лейтенант Фрей… Виола. Да, Виола не профессор, однако он решил для себя вопрос о войне. И Кирст. Он тоже не хочет в пятый раз идти на фронт…
«Ну, а я? Антимилитарист. Социалист. Что мне делать?»
С русской стороны вдруг открылась винтовочная стрельба. Металлическим голосом заговорил быстрострочный пулемет.
Эрвин привычно втянул голову в плечи и побежал к дому.
Но стрельба так же резко оборвалась, как и началась.
И вдруг затрещало снова, уже со стороны венгерцев. Зазвенели осколки разбитого стекла. В доме все проснулись.
«Что-то с Виолой?» – думал Эрвин, вбегая на крыльцо.
Пули свистали очень низко. С деревьев осыпались листья, падали срезанные ветки. И внезапно опять все стихло.
«Как боятся друг друга! Люди… Братья…»
– Что?! Патруль?! – встретил Эрвина вопросом Эмбер Петер, приподымаясь на соломенном ложе.
– Это ложная тревога. Спи спокойно. Виола на посту.
– Всегда так бывает в первую ночь на новых позициях, – раздумчиво сказал Кирст.
– А мы тут тихонько отсидимся несколько дней. Никому и в голову не придет искать нас.
– Перемирие, – сонным голосом угодливо протянул Эмбер.
«Кажется, и до него дошло», – обрадовался Эрвин.
Хотя Мирослав не просыпался во время перестрелки, мать беспокойно качала люльку, что-то тихо напевая. Эрвин долго лежал с открытыми глазами. Ганя уже, видимо, заснула, когда во дворе послышались шаги. Эрвин вскочил, взял винтовку и вышел из избы. Со стороны гумна подходил Виола. Он прислонил лопату к стене хлева, снял винтовку с плеча и разрядил ее.
– Что? Не спите еще? – спросил он спокойно.
– Ну, как?
– В затылок навылет. Я прибрал, чтобы глаз не мозолил.
– Правильно.
Виола вошел в дом. Эрвин остался один. Ему хотелось разобраться в своих мыслях.
«Положение совершенно ясное. Это бунт. Открытое возмущение против дисциплины, войны, против самой идеи нации. Я стою перед голым фактом. Хватит ли во мне силы и решимости действовать логично? Не так-то это легко, как думают некоторые. Но откуда берется смелость у этих простых людей, у рядовых солдат? Откуда у них такое спокойствие и уверенность? Может быть, оттого, что не их вина… Но ведь и не моя тоже».
Луна начала бледнеть, когда вольноопределяющийся вернулся в дом. Все спали. Только Ганя, сидя на кровати, кормила Мирослава, который вяло жевал грудь, – ребенок был уже большой. Эрвин подошел к нему и молча взял его на руки. Запах сонного детского тельца напомнил ему собственное детство: мать, семью, родной дом. «Что-то с ними теперь?»
Ганя безмолвно ждала, когда этот странный солдат отдаст ей сынишку. Эрвин почувствовал ее взгляд, по– целовал ребенка в пухлую шейку и вернул его матери. Разыскав свое место среди спящих, он лег и тотчас же уснул.
Когда Эрвин проснулся, в комнате никого не было. Вокруг него на соломе валялись шинели, вещевые мешки. Эрвин улыбнулся, с удовольствием потягиваясь и зевая, и вполголоса произнес:
– Перемирие…
Самый воздух, казалось, был полон мира и покоя. Из соседней комнаты глухо доносились отдельные отрывочные слова:
– Еще одну!.. Контра! Банк мой.
Раздался взрыв смеха, но тут же затих.
«В карты жарят. Настоящее перемирие. Вот это да!» Положение казалось ему сейчас не таким трагичным. Ночные страхи потускнели. Так приятно было нежиться на мягкой соломе, зная, что никуда торопиться не надо, а впереди ждет давно не испытанное наслаждение – умыться чистой холодной водой из колодца, с мылом, с роскошной пеной, и потом растереть тело жестким мохнатым полотенцем.
«Я остановил стрелку часов жизни, – начал было Эрвин одну из привычных пышных фраз. – Правильнее сказать – смерти. В общем, недурное приключение. Как это сказал вчера Никифор? „Чтоб подох наш Николка! Затеял эту дурацкую войну. А на черта она нам? Нашей земли все равно никто не отнимет. Далеко она, наша земля“. Конечно, это примитивно, но так говорит Никифор, и это факт. Это факт потому, что так говорит Никифор. Кирст, тот тоже не дурак. „Сели бы, – говорит, – в окопы сами господа министры – в два дня бы война кончилась“. Тоже примитив, а логика – никуда не денешься. Вот бы написать об этом господину профессору… Нет, друг мой, отсюда почта не идет ни в какую сторону. Почта – ха-ха! Мы как на острове. Робинзоны сухопутного острова. Шесть робинзонов. Даже целых восемь: Ганя с Мирославом тоже ведь пленники».
