Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Умная мысль, командир, – Жигунов вновь хмыкнул, – надо записать.
– Записывай, записывай… Пока я жив.
– Нет, граница действительно пустая. А если китайцы полезут? – вопросительно сморщил лоб Анисимов.
– Ну, времена острова Даманского остались позади, а потом мы с китайцами задружились очень крепко. Крепче, чем прежде. – Микулин вновь хлопнул ладонью о ладонь. – Собственно, а почему мы не за столом?
– Восток – дело тонкое, – сказал Анисимов, – а Китай – еще тоньше. Это – центр Востока, где хорошее и плохое всегда уживались рядом. Если китайцы переплывут Амур и пойдут на нас – ни один пулемет не сдержит.
– Об этом – ни слова. За стол! – Микулин повысил голос. – И вообще забудем хотя бы на время, что мы были людьми военными, – при надобности мы всегда вновь сможем стать ими. Пока мы – обычные поселенцы.
– Неудачники жизни, брошенные своими семьями и своими родными, усталые пешеходы, на которых ездят собственные кони, – хрипловатый голос Жигунова неожиданно обрел звонкость, силу. – Нас быт побил в обычном кухонном бою, мы не выдержали…
– Ну что из того? – голос Черепенникова наполнился возмущением. – Мы же люди. А человеку положено иметь все, что ему определила природа, в том числе и слабость.
– Да я шучу, – голос Жигунова был сильнее черепенниковского, – ты чего, шутки перестал понимать?
– Шутка шутке – рознь.
– Вообще-то имейте в виду, господа хорошие, – проговорил Микулин строго, – на больших зимовках, например, на леднике Федченко, где десять месяцев в году зима, остальное – осень, у зимовщиков даже сигнальные ракетницы отбирают, не то, что охотничьи ружья… Все увозят на Большую землю, понятно?
– Прости, командир, – с виноватым видом сбавил пыл Жигунов, – не думал, что все будет так строго…
– А иначе нельзя. За стол, за стол, народ, не то картошка совсем остыла… Бурхан нам этого не простит.
– Кто такой – бурхан?
– На бурятском участке границы так называют доброго духа контрольно-следовой полосы.
– Ну и как там живут зэки? – спросил Жигунов, глянул на Анисимова снизу вверх, чуть ли не из-под тарелки – он умел делать и это.
– Живут, хлеб жуют… Как и все, – спокойно, почти вяло ответил Анисимов. – Посылок с воли ждут, чефир заваривают покрепче, чтобы женщины не снились, баб обсуждают, мужиков-соперников костерят… Жизнь есть везде, даже там, где ее быть не должно.
– Практика для медика, наверное, как нигде… Рядовой врач после работы в исправительной колонии может легко стать профессором…
– Не скажи. Может вообще потерять профессию, остатки знаний выветрятся, и тогда все – йок! В первый же день работы в лагере я открыл журнал регистрации больных и обнаружил запись, сделанную моим предшественником, капитаном с двумя высшими образованиями… В графе «диагноз» он четким почерком вывел: «Острый фурункул на правом полужопии».
Брови на лице жигуновском едва не переместились на затылок, нырнули под прическу и застряли там, а глаза от удивления чуть не переместились на нос.
– Ка-ак? Как так?
– А так. Я же сказал: выведено четким почерком… Шариковой ручкой.
– Золотой врач! Такого надо беречь и лелеять. Либо вообще повысить в звании до подполковника и назначить на должность заместителя начальника колонии по политико-воспитательной работе, – проговорил Жигунов с веселым восторгом.
Человек восприимчивый, он на все реагировал обостренно, Микулин глянул на него и постучал пальцем по краю стола: не перебивай оратора!
Жигунов все понял и прижал к губам пальцы: молчу, мол, молчу!
В черные вымытые окна смотрела чистая малозвездная ночь, – Зубенко постарался, стекла отдраил с мылом, на чердаке он нашел и вторые рамы, которые через пару недель также придется вставлять, поскольку подоспевают холода, очень скоро они возьмут свое.
Климат в здешних краях резкий, с норовом пьяного мужика: и обморозить может и обварить, лето – очень жаркое, а зима – очень холодная.
В декабре, в январе снега наваливает столько, что в домах даже запечатывает трубы, и, если кто-нибудь из мужиков не заберется наверх, не прорубит пробку лопатой, дом может задохнуться без воздуха. И тем более дому будет плохо, если хозяин вздумает затопить печку.
– А еще что-нибудь интересное, а? – попросил Черепенников. – Все-таки зона – это зона, правила там расписаны также четко, как и в Академии Генерального штаба.
– Только знаки разные.
– Все равно плюс с минусом никогда не перепутаешь.
– Ну почему же? С похмелья может быть и это. – Анисимов задумчиво потер щеку. – Все не вспомнишь… да и безнадежное это дело – вспоминать все. Хотя в памяти кое-что отпечаталось.
– Толя, ты напиши книгу – от читателей отбоя не будет.
В ответ Анисимов отрицательно покачал головой, вгляделся в черное окно, поймал глазами несколько блесток-звездочек, скорее это был отсвет небесных странниц, чем сами странницы, улыбнулся чему-то своему, – видать, непростому, раз в углах рта у него образовались горькие скобки, подставил свой стакан Микулину:
– Налей, командир!
Тот хотел налить в стакан, сделать это молча, но потом, вспомнив, поднял указательный палец.
– Погоди-ка! – подмигнул Анисимову. – Для новоселов есть более благородная посуда…
Из потертого старинного шкафчика, висевшего на стене, он достал резную хрустальную стопку, – также, видать, дореволюционных кровей, в шкафчике она пребывала в гордом одиночестве, больше посуды не было, – водрузил стопку на стол и мастерски наполнил ее. Сделал это очень ловко, в самый край – из стопки выперла водочная линза; выперла, но не пролилась.
– Это, чтобы жизнь у тебя была долгой и полной, – сказал Черепенников.
– Как-то выхожу я из зоны в пространство, скажем так, промежуточное, – еще не за воротами, но уже за колючей проволокой, – а меня там один зэк дожидается, худой, носастый, глазастый, с кадыком величиной в полкирпича. Глядит с мольбой, – обычно так они не глядят… Ну, думаю, чего-то тут не то. Подхожу к нему, а у него из глаз едва ли слезы не сыплются… – Анисимов поднял стопку, чокнулся со всеми по очереди. – Зона – штука такая, что ее лучше не вспоминать… И рассказывать, кстати, о зоне, о зэках, о зле тамошнем очень трудно…
– Рассказывать трудно, а слушать интересно, – заметил Микулин. – Знать надо все.
– Чем больше знаешь, тем хуже спишь, – заметил Жигунов.
– В общем, просит этот зэк, чтобы я отправил его в гуиновский госпиталь, по принадлежности, так сказать. «А основания какие? – спрашиваю я у него. – Чтобы направить вас в госпиталь, надо иметь очень серьезные основания». – «Основания есть, – говорит он, – я проглотил обеденную миску. Алюминиевую…» – «Какую миску? Что за чушь?»
