Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Ну, будет дело! — перешептываемся мы. — Гришка, что бес, распинается перед Тряпочником. Старается за дружка!

— Хотел бы я знать, кто придушил этого выродка? — любопытствует Полковник.

Из всей палатки один я знаю об этом положительно все, но я молчу… молчу…

В группе немцев и полицаев, видимо, принимается какое-то решение. Они покидают мертвого и подходят к нам.

— Внимание! — предупреждает переводчик. — Господин комендант приказал передать следующее: при осмотре только что обнаруженного в пятом бункере трупа установлено, что причиной смерти является злонамеренное удушение, Господин комендант приказал уточнить обстоятельства убийства лучшего рабочего лагеря, найти убийц и наказать их по заслугам. Кто знает что-либо об этом, прошу немедленно сообщить мне.

В ожидании ответа он делает продолжительную паузу. Проходит одна… две… три минуты… В командах царит упорное молчание.

— Ну, что же, — допытывается переводчик, — неужели никто и ничего не может сказать об этом? Я жду!..

И снова тянутся минуты томительного молчания. Вскоре немцам надоедает ожидание. Они собираются в круг и о чем-то оживленно совещаются. Среди них опять вертится Гришка-полицай, что-то настойчиво им доказывая. Через некоторое время от лагерной охраны отделяется переводчик.

— Командование не получило от вас ответа, — резюмирует он. — Весь лагерь не может отвечать за убийство, но бункер, в котором был обнаружен убитый, конечно, не может не знать всех подробностей его убийства. Поскольку указанный бункер упорно молчит, нужно полагать, что он преднамеренно пытается утаить от немецкого командования все, что он, несомненно, знает об этом. Командование лагерем не может мириться с подобным положением и вынуждено прибегнуть к самым решительным мерам. Приказываю всем из пятого бункера выйти из строя. Вот сюда! — указывает он место.

Один за другим выходим мы на указанное место, выстраиваемся и, понурив головы, замираем в ожидании дальнейшего.

— Я обращаюсь к бункеру. Расскажите, как все произошло, и признайтесь, пока не поздно, кто убийцы! — настаивает переводчик.

Он умолкает и ждет ответа. Палатка продолжает молчать.

— Предупреждаю, что ваше молчание будет рассматриваться как желание скрыть обстоятельства убийства, — запугивает нас переводчик. — Если через три минуты ответа от вас не последует, весь бункер будет подвергнут наказанию. Подумайте о себе и расскажите обо всем подробно!

Снова нетерпеливое ожидание. В глубоком молчании стоят на лагерном плацу и остальные команды, выстроенные на работу. Мы молчим, молчим… Истекают отведенные минуты. Окончательно потеряв терпение и всякую надежду на ответ, переводчик отходит от нас и что-то возмущенно докладывает коменданту. Выслушав его, тот бросает взгляд на ручные часы и отдает приказание выводить команды на трассу. Следом уходят и немцы. Переглядываясь и озираясь, мы остаемся на месте. Словно из-под земли вырастает перед нами полицай Гришка. В руках у него суковатая дубинка.

— Такого парня, гады, сгубили, а теперь молчать сговорились! Не пройдет номер! — угрожает он. — Еще не раз пожалеете об этом! Да и Козьму еще вспомянете! А ну, давай за мной!

Выдернув из строя первого в ряду, он уводит его с собой. Мы провожаем Гришку злобными взглядами и наблюдаем, как, переваливаясь с ноги на ногу, еле ковыляет перед ним весь распухший от отеков безответный и явно больной Папа Римский.

— На расправу, сука, повел, — хрипит Колдун. — Ох, и достанется мужику!

— Пошевеливайся! Не в гости идешь! — кричит на свою жертву Гришка, и до нас доносятся глухие удары дубинкой по телу несчастного.

Проходит не меньше четверти часа, прежде чем Папа Римский, всхлипывая и размазывая по лицу кровь и безудержные слезы, возвращается в строй. Доставив его обратно, Гришка уводит с собой другого. Мы же засыпаем Папу вопросами.

— Куда водил? Допрашивали? Что отвечал? — торопимся мы выспросить товарища до прихода Гришки.

Как бы ни был разнороден состав моих товарищей, я спокоен за них. Никто из них ничего не знает о случившемся. Один я храню ночную тайну. А если бы о ней знали и они, все равно на них можно смело положиться. Слишком велика была их ненависть к Козьме и достаточно крепкой товарищеская спайка, чтобы я мог в них сомневаться.

А вот и моя очередь. Подталкиваемый полицаем, я выхожу за проволоку и останавливаюсь у немецкой палатки. У входа в нее меня встречают двое матерых конвоиров. Один снаружи, другой в тамбуре. От каждого из них я получаю по увесистому пинку кованым сапогом и, потеряв равновесие, растягиваюсь на пороге. Не успев опомниться от первой встречи, я получаю новый удар в живот и, корчась от боли, делаю жалкую попытку ускользнуть от очередного удара.

— Комм, комм, Иван, комм![62] — с показной ласковостью подзывает меня к себе комендант.

— Как зовут? — спрашивает сидящий с ним переводчик.

Получив ответ, он задает мне вопрос, к которому я был готов:

— Расскажи нам, что ты знаешь об убийстве товарища?

Прикидываясь удивленным и ничего не знающим, я отвечаю, что узнал о Козьме только тогда, когда было обнаружено отсутствие его на плацу.

— Ну, хорошо! Мы верим тебе, — переглядываясь с комендантом, соглашается переводчик. — А не расскажешь ли ты нам теперь, с кем был в ссоре убитый, не было ли у него врагов и как к нему относились в палатке?

Изображая собой напуганного простачка, сбиваясь и путаясь от показного волнения, я отвечаю, что враждебности к убитому не замечал, повседневные ссоры в палатке были непродолжительными и каких-либо серьезных последствий никогда не имели и вообще палатка была довольно дружной. Вот не ладилось разве что у Козьмы только с Осокиным. Ругались часто. Давая показания, я не перестаю украдкой наблюдать за переводчиком и по выражению его лица вижу его явное недовольство моим ответом.

— Выходит, все было нормально. Все его любили, никто его не убивал, а просто он сам не захотел жить, взял и помер. Не так ли? — теряя терпение, повышает голос переводчик. — А как он сам к товарищам относился? Не обижал ли кого? Вот хоть тебя, к примеру?

Ответ мой не устраивает ни Тряпочника, ни переводчика. Окончательно убедившись в безнадежности дальнейших попыток вытянуть из меня нужное, они приходят в неистовую ярость. Бешено барабаня по столу кулаком, со стула вскакивает комендант и, брызгая слюной, что-то вопит присутствующим унтерам. Двое из них тотчас же подскакивают ко мне, и под ударами их увесистых кулаков я замертво валюсь на обрызганный кровью моих предшественников пол. В сознание я прихожу лишь для того, чтобы снова почувствовать удары подкованных сапог. Спасаясь от них, я переворачиваюсь на живот. Заметив мою уловку, один из унтеров с садистской расчетливостью бьет меня по крестцу. Невыносимая боль пронизывает все мое тело. Избегая ударов, я катаюсь по полу, а немцы, досадуя на промахи, буквально гоняются за мной. Сцена избиения, видимо, довольно близко напоминает игру футболистов, и до моего слуха вскоре доносится громкий смех присутствующих. Поощряемые им, мои палачи принимаются пасовать меня один к другому с еще большим азартом. Все чаще сыплются на меня удары, все громче раздается смех зрителей, который вскоре переходит в оглушительный хохот. Вдоволь насладившись «веселым зрелищем», вытирая платком выступившие от смеха слезы, комендант останавливает расходившихся унтеров.

— Генуг, генуг![63] — прекращает он истязания.

После завершающего удара сапогом в лицо, от которого из глаз сыплются искры, безобразно распухают губы, а нос превращается в бесформенный и кровоточащий кусок мяса. Размазывая по лицу кровь, я делаю жалкую попытку приподняться и, обессиленный, вновь падаю. Распахнув предварительно дверь, унтеры подымают меня с пола и, раскачав, попросту вышвыривают меня наружу. Больно ударившись головой о притолоку и потеряв при этом сознание, я прихожу в себя под ногами наружных постовых и поспешно ползу от них в сторону. Спустя некоторое время я нахожу в себе силы, чтобы встать на ноги и в сопровождении полицая возвратиться к команде.