Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Да и надо, пожалуй. Засиделся сегодня, — стараясь быть равнодушным, соглашаюсь я и, пошуровав в печке, молча лезу в свое логово на нарах.

Добравшись до места, я поспешно стягиваю с себя ветхую одежду и, с головой накрывшись шинелью, рваным одеялом, совсем как вечером Козьма, стихаю, притворяясь уснувшим. А о сне нечего и думать! Сознание, что вот сейчас должно осуществиться заслуженное возмездие и мне суждено стать невольным очевидцем его, лишает меня покоя. Затаив дыхание, но не в силах сдержать бешеных ударов сердца, я чутко прислушиваюсь ко всему происходящему. В палатке некоторое время длится тревожная тишина. Потом до меня доносится еле слышный шепот шахтера:

— Начнем, пожалуй! Самое время сейчас. Взялись — кончать надо!

— Ведь этот-то не спит еще! — сторожится кто-то из них, явно намекая на меня.

— Да этот-то — могила! Из него ничего и щипцами не вытянешь, ручаюсь за него.

Они некоторое время перешептываются между собой, потом внезапно смолкают, и я слышу, как все разом устремляются к Жилину. На несколько мгновений в палатке водворяется настороженная тишина, после которой до меня доносится зловещая возня на нарах, тяжкое глухое сопение, прерываемое каким-то невнятным мычанием, и противные тупые удары голых ног о деревянную лежанку. Все это длится несколько коротких минут, но мне кажется, что минуты эти тянутся целую вечность. Наконец все стихает.

— Вот и все! — слышу я приглушенный и явно взволнованный голос шахтера. — Стоило сомневаться! И комар носа не подточит! Пошли! Теперь и соснуть можно.

Проходя мимо, он нагибается надо мной и, догадываясь, что я отнюдь не сплю, шепчет:

— А ты спал, ничего не видел, не слышал и ничего не знаешь.

— Свершилось! — решаю я. — Значит, есть все-таки и на этом свете праведный суд и справедливость!

Расследование

День начинается для нас прежним порядком, но сегодня не чувствуется обычного утреннего оживления. Тягостное уныние царит в палатке, и каждому из нас понятно, что причиной тому вчерашняя гибель нашего товарища. Только сейчас мы по-настоящему постигаем всю пустоту, вызванную отсутствием Андрея. Чувство утраты настолько сильно, что даже Павло-Радио хранит упорное молчание. С самого подъема он не произносит ни единого слова.

— Что-то ноне «последних известий» не слышно, — не без ехидства подковыривает Колдун. — Уж ладно ли, робяты? Не к добру, чай, это! Похоже, что и сегодня хорошего не жди.

— Сиди там, старый сыч, не каркай! — с досадой огрызается уныло притихший Павло. — Только и дел, что кликушеством заниматься. На одно плохое только и хватает. Хоть бы раз человеком стал да хорошего пообещал. Так колдуном и подохнешь.

— Что поделаешь, парень? — с неожиданной растерянностью признается вдруг весь заросший волосами старик, хлопая огромными, словно у филина, глазами. — Таким уж, знать, уродился! Сам себе порой не рад бываю. Планида, что ли уж, такая? Хочешь остеречь, ань глядь, все на худо выходит.

На этом их откровенный разговор обрывается. Оба умолкают, и в палатке снова водворяется тишина. Тягостное молчание нависает над нами. Ощущение пустоты, вызванное отсутствием Андрея, столь велико, что кажется, будто мы недосчитываем не только его одного, а многих.

— Скажи ведь вот! Нет одного Доходяги, а палатка словно наполовину убавилась, — высказывает неожиданно вслух общую мысль Лешка Порченый. — Теперь и послушать некого. Живым упокойником сам был, а подбодрял всех.

Обычно молчаливый и полный уныния, сегодня он просто в отчаянии и не знает, куда деться от охватившей его гнетущей тоски.

— Чего-сь это Жилин сегодня заспался? — делает неожиданное открытие Кандалакша, бросая недружелюбный взгляд в направлении Козьмы. — Завсегда ране всех вставал.

— Тебе-то чего? — зло роняет Полковник. — Никак от угодничества не отвыкнешь? Да черт с ним, гадом! Пусть дрыхнет!

Упоминание о Жилине воскрешает в памяти ночное происшествие, оно всплывает передо мной во всей своей чудовищности и реальности, и к прежним тягостным ощущениям теперь примешивается еще и чувство какой-то неосознанной тревоги.

— Чем-то все это кончится? — пытаюсь я предугадать дальнейшие события.

Слышится команда:

— За чаем!

Расправившись с горячим травянистым настоем, мы окружаем печку, нагреваясь перед выходом на трассу, когда беспокойство Кандалакши вновь приковывает внимание всех к ненавистному Жилину:

— Что-то, мужики, не так! Отродясь с ним такого не бывало, чтоб чай проспать! Заболел никак?

— Вот избеспокоился! — с нескрываемым раздражением охлаждает его Полковник. — Привык штаны ему латать да котелки мыть. Не знаешь, что сделать? Да пихни его под ребра — мигом вскочит!

Сопровождаемый подобными напутствиями, Кандалакша пробирается к Жилину и дотрагивается до его ног.

— Холодные, что лед! — встревоженно роняет он.

— Еще чего?! Да открой его — посмотри! — советует кто-то.

Лесоруб подозрительно долго возится над своим бывшим благодетелем, тормошит и ощупывает его, прикладывается к нему ухом и, наконец, стремительно поднявшись и заикаясь от волнения, объявляет:

— Ме-е-ертвый, мужики! Право слово, мертвый!

— С ума, что ли, поспятил? — не доверяя слуху, поднимается с мест встревоженная палатка.

Более решительные, протискавшись к Козьме, сдергивают с него одеяло и тщательно его обследуют. Вскоре ни у кого не остается сомнения, что Козьма мертв.

— Ххы-ы! И впрямь мертвый! Ведь говорил, что недаром утром радио молчало, — возвращается к своему Яшка-Колдун.

— Что мертвый, то полбеды! Плакать, наверное, никто не собирается. Достукался-таки подлюга! А вот что придушен, дело серьезней, — решает Полковник. — Немецкий любимчик — начнут теперь допытываться.

Не веря своим глазам, вся палатка толпится у тела Жилина. Сомнений в насильственной смерти Козьмы ни у кого не остается. Об этом красноречиво свидетельствуют темные пятна на его лице и шее.

— Допросы начнутся, ссылайтесь все на незнание, — предлагает Полковник. — Да мы и в самом деле ничего не знаем о том, кто это, когда и как ему эту праведную казнь устроил! Мой совет всем отвечать так: крепко спал после работы, ничего не видел, не слышал и не знаю. Бить почнут — придется перетерпеть, нам ведь к побоям не привыкать. Главное, держаться дружно.

Мы долго обсуждаем происшествие и создавшееся положение, пока назойливый свисток не прерывает нашего занятия. Мы занимаем свои места в командах. Среди нас недостает двоих. Один из них — Андрей Осокин, несчастный Доходяга; то, что отсутствует второй, мы старательно не замечаем. До прибытия конвоя по заведенному порядку команды предварительно поверяются лагерной полицией.

— Один, два, три… — подлетев к нам, начинает счет полицай. Недосчитавшись людей в команде, он начинает счет заново и только тогда окончательно убеждается, что не хватает двоих.

— Где еще двое? Кого нет?

— Осокина нет, — услужливо напоминаем мы.

— Ага! Ну, про этого-то я знаю. Но еще одного недостает, — становится в тупик полицай.

— Еще не все? — удивляемся, переглядываясь, мы. — Кого же это еще нет? Колдун здесь, Радио… здесь, Полковник… Полковник тоже здесь, Порченый тут, Кандалакша… тоже здесь, — делаем мы показную самопроверку и, только поломавшись для вида, решаем, наконец, назвать второго.

— …Козьма? Кажись, Козьмы нет… Ну да, его и нет! Где Жилин, ребята?

— Жилин! — вопит на весь лагерь полицай. — Жи-и-лин! Кто знает из вас, где Жилин?

Ответа, как и следовало ожидать, он не получает. Начинаются усиленные поиски. Виновник происшествия отыскивается, когда прибывает конвой. Несколько человек из нас вытаскивают Козьму из палатки. Его тщательно осматривают и, конечно, сразу же определяют истинную причину его смерти. У трупа собираются немцы и полицаи. В сопровождении фельдшера и переводчика на месте преступления появляется сам Тряпочник. В его присутствии производится повторный осмотр трупа, сопровождаемый оживленным обсуждением случившегося. Среди собравшихся бесом крутится Гришка-полицай, что-то настойчиво пытаясь втолковать коменданту. Нам не слышен их разговор, но по выражению их лиц мы безошибочно определяем, что смерть Жилина не пройдет нам даром.