Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Что это там у вас стряслось? — спрашивает он, загораживая мне дорогу. — Словно пришибленные все. А ну, выкладывай давай!

Мне ли не знать о его привязанности к Андрею? И слова не идут у меня с языка. Полный растерянности, я молчу, не зная, как сообщить ему тягостную новость.

— Тебя спрашивают! Чего молчишь? — настойчиво трясет меня дядя Вася, крепко схватив за руки.

— Андрея похоронили… — отвечаю наконец я, не выдержав, и чувствую неожиданный прилив слез.

Рослый шахтер, вздрогнув всем телом, съеживается, будто от удара, и, выпустив меня из рук, весь как бы оседает в росте.

— А-а-а? — словно ослышавшись, переспрашивает он.

— Андрея, говорю, похоронили… — повторяю сказанное я.

— К-а-а-к похоронили? — заикаясь, недоумевает он. — Чего треплешься? Спятил, что ли?

С трудом сдерживая рыдания, я передаю ему обстоятельства смерти Андрея, выставляя при этом Козьму главным виновником гибели товарища. Лицо шахтера мрачнеет и наливается злобой.

— Ну, гад! Что вы его придушить не можете? — скрежещет он в гневе зубами.

— Да разве с таким быком справишься? Сам знаешь, какие у нас силы.

Шахтер молчит, что-то старательно обдумывая. Перед уходом он многозначительно бросает:

— Ничего! Что-нибудь придумаем!.. Оставлять этого так нельзя, и надо сделать это уроком для других. Чтоб неповадно было!

После его ухода я собрался было войти в палатку, когда, оглянувшись назад, замечаю, что кругом группами толпятся люди. Во всем лагере, во всех палатках оживленно обсуждаются события дня. Всюду слышится упоминание имен Осокина и Жилина. Если имя первого произносится с душевной теплотой, участием и сожалением, то имя Козьмы повсеместно поминается с неподдельной и нескрываемой злобой. Обычная до этого неприязнь к немецкому холую переросла в явную, ничем не прикрытую общую ненависть, которая не сулит ему ничего хорошего. Не без удивления я замечаю, что ни одна еще смерть до этого не волновала и не будоражила нас так, как гибель Андрея, ни одна из жертв плена не приобретала подобного участия, сожаления и такой огласки, никто из замученных немцами не объединял так разнородной лагерной массы в ее тяжкой участи, в единстве чувств и действий, в ее всеобщей ненависти.

И вечером, потрясенная происшедшими событиями, пятая палатка долго не может успокоиться. То там, то тут в ней не стихает взволнованный шепот ее обитателей. С языка у всех по-прежнему не сходит имя Осокина. Упоминать при этом о Жилине избегают. Его сторонятся, словно прокаженного. Козьме явно не по себе, но он делает вид, что не замечает всеобщего отчуждения. Он тщетно пытается показать, что занят каким-то делом, что-то насвистывая с показным равнодушием, но не выдержав, распластывается на нарах и, накрывшись одеялом, прикидывается спящим. Однако нас трудно убедить в этом. По его сдержанному дыханию видно, что он только делает вид, что спит. Мы без труда разгадываем его уловку. Чутко прислушиваясь ко всему происходящему в палатке, к нашим разговорам о нем, он пытается предугадать, во что же выльется всеобщая ненависть к нему и какую угрозу для него она таит?

— Хитрый гад! Хочет показать, что ничего особенного не случилось и что никакой вины его во всем этом нет. Я не я, и лошадь не моя. Да только нас не проведешь — насквозь всего видим! — шипит Полковник.

— Даром ему эта кровь не пройдет! — хрипит в темноте Колдун. — Ничем не смоет! Сколь за счет других ни спасайся, от своей судьбы все равно никуда не уйдешь!

Неожиданно дверь в палатку распахивается, и в ее проеме возникает Гришка-полицай.

— Жилин! — с порога объявляет он. — Последнюю ночь здесь ночуешь. Завтра после работы в баню и со всеми шмотками к нам в палатку. Ясно?

— Ясно, Григорий Ермолаич! — с готовностью отвечает Козьма, провожая преданными собачьими глазами своего покровителя. Самообладание тотчас же возвращается к нему, и, осознав, что в нашем враждебном к нему обществе он находится последнюю ночь и что завтра ничем не будет с нами связан, он, воспрянув духом, облегченно вздыхает и уже спокойно укладывается спать.

— Заслужил, выходит, отличие, — не унимается Колдун. — Теперь нашего брата пороть почнет.

Долго в этот вечер не смолкают наши разговоры, объединившие нас в общей любви, сочувствии и ненависти. Наконец усталость берет свое, и один за другим все расползаются по своим местам. Я буквально не нахожу себе покоя, ощущая пустоту прежде занимаемого рядом Осокиным места. Это мое состояние не остается незамеченным палаткой.

— Овдовел, выходит. Одному-то теперь и непривычно будет, — сочувственно подмечает Папа Римский.

— А теперь перебирайся-ка ты ко мне, — зовет Яшка, — вдвоем все веселяя будет.

— Располагайся со мной рядом, — приглашает в свою очередь Полковник. — Места-то хватит.

Сон не идет ко мне, и я в одиночестве остаюсь у огня. Все остальные давно спят, и тишину палатки нарушают только тяжкое дыхание спящих, сонные выкрики да стоны. Потрясенный гибелью Андрея, я вторично переживаю кошмарные события дня. Неотвязная сцена преднамеренного и открытого убийства здоровыми вооруженными людьми беззащитного и тщедушного человека настолько омерзительна и гнусна, что ее никакой кислотой не вытравить из памяти.

Что же все-таки, собственно говоря, произошло? Казалось бы, ничего особенного в условиях плена. Не стало всего-то одного Доходяги — моего напарника по нарам и по работе. Смерть не первая и не последняя в нашей жизни. Но отчего же так тяжело на душе? Место Андрея на нарах теперь сиротливо пустует, и эта горькая пустота ощущается сейчас в палатке на всем. Он как-то рассказывал о своих родных. Они, наверное, не оставляют надежды увидеть его живым и невредимым. Напрасны их ожидания! Неодолимая пропасть легла между ними и Андреем. Уже не вернуться ему к родным, также как им не отыскать его могилы, затерянной на чужой земле, а виновник его смерти жив и благоденствует на чужбине. Этот Иуда так и останется безнаказанным, он будет таким же тупым и равнодушным ко всему, что не затрагивает его корыстных интересов, кровь товарища не мучает его… И кто знает, остановится ли он на этом, не изберет ли новую очередную жертву, не предаст ли также и всех остальных? Похоже, на этом свете отсутствует возмездие, коли земля не разверзнется под этим ублюдком и не поглотит его в своих недрах.

Предавшись этим тягостным раздумьям, я не замечаю, как догорает печка, и, только обнаружив это, остервенело напихиваю ее дровами. Раскаленные угли отбрасывают красные блики, которые двигаются и пляшут на стенах и потолке. Прикрыв дверцы, я снова остаюсь в полутьме и отдаюсь прежним размышлениям. Осторожный скрип двери, и струя холодного воздуха выводит меня из оцепенения. Несколько человек заходят в палатку и, подойдя к печке, простирают к ней обескровленные и закоченевшие от холода руки. Один из них молча наклоняется ко мне, пытаясь признать сидящего. К своему удивлению, я узнаю в нем дядю Васю.

— Чего не спишь? — спрашивает он с участием. — Давно бы пора…

— Рад бы! Да разве уснешь после такого-то?.. — отвечаю я.

И дядя Вася, и пришедшие с ним мнутся, словно чувствуют себя неловко от того, что застали меня бодрствующим. Тянутся долгие минуты неловкого молчания.

— Жила на старом месте спит? — нарушает молчание шахтер шепотом.

— Все там же! Куда он денется? — показываю я пальцем на распростертое в глубоком крепком сне мощное и здоровое тело Козьмы.

Пришельцы начинают о чем-то сторожко шептаться. До меня доносятся обрывки их разговора.

— Надо было хоть пару одеял прихватить…

— Еще чего?! Не хватало еще свои пачкать об это дерьмо!

На некоторое время они умолкают, и в палатке воцаряется томительная глухая тишина.

— Шел бы ты спать! — с неожиданной досадой вдруг предлагает мне дядя Вася. — И нам будет спокойней, и для тебя лучше.

В голосе его звучит явное раздражение. Внезапная догадка осеняет меня и открывает глаза на все происходящее. Я постигаю, наконец, причину их столь позднего появления и их необычный интерес к месту, где спит Козьма, и разговор об одеялах, и недовольство моим ночным бдением.